Напоминаю концепцию конкурса: в этом тексте запрятано что-то тайное. Что это "что-то" из себя представляет, вам и предстоит угадать. Свои теории о том, что автор зашифровал в тексте, оставляйте в комментариях. Позже будет голосование за самые интересные трактовки, а также я сообщу, кто из комментаторов действительно разгадал замысел автора.

Исчезновение

Когда ты читаешь эти строки, она встаёт за твоей спиной. Прислушайся. Чувствуешь, одно плечо у тебя немного ниже другого, словно что-то давит на него? Это её рука. Чувствуешь, закаменела шея и трудно повернуть голову? Это потому что она стоит за тобой. Чувствуешь её дыхание на твоей щеке? Холодок, что пробежал по спине, лёгкий зуд на коже там, где её волосы коснулись тебя.
Ты не увидишь её в зеркале, и на стену не упадёт её тень. Но ты знаешь, что она здесь.
Не оборачивайся.
И она не тронет тебя.
Не оборачивайся.

В те времена Энн была совсем юной. Наивной дурашкой, что смотрела в закопчённое небо над городом и видела там синеву. Война шла уже двадцать лет. Война была старше Энн, и взирала на неё со снисхождением старшей сестры.
Их город брали дважды – сперва его захватили враги, потом отвоевали союзники. На щербатых каменных стенах виднелись следы от ядер, по ту сторону реки чёрными зубьями щетинились сгоревшие дома. У здания университета провалилась крыша, и теперь там обитали лишь вороны, крысы да бродяги.
Работы в городе было мало, мастеровые прогнали прачек и белошвеек и закрыли лишние цеха. Мужчины ушли на войну – да так и не вернулись. Город был полон нищих, как кусок гнилого мяса полон червей. Днём нищие прижимались к стенам домов, просили милостыню и получали тычки от горожан побогаче. Но ночью или в подворотнях они и сами не прочь были наброситься на нерадивого путника. Зная об этом, Энн остригла волосы и переоделась в мужской костюм. Она говорила хрипло, почти шёпотом, чтобы скрыть девичью высоту голоса, и курила, когда удавалось найти табак. Она так хорошо играла свою роль, что уже сама ощущала себя мальчишкой и порой удивлялась, когда раздеваясь обнаруживала под одеждой женское тело.
Энн перебивалась случайными заработками, платила втридорога за кишащий блохами матрас в общей комнате доходного дома и даже немного умела драться. Мальчиком быть удобнее. Девочке-сироте две дороги в этом мире: в монастырь или в канаву. Энн не нравилась ни одна из этих дорог.

День был грязным и хмурым. Над кузницами поднимался дым, на рынках торговцы продавали подгнившие овощи. Энн ходила между рядами, гадая, что бы стянуть. Желудок сводило, перед глазами тёмные пятна плясали от голода. Схватить и бежать... но Энн боялась, что сил не хватит скрыться.
Мимо прошла, шурша юбками, жрица любви с потрёпаным красным бантом на шее. Её подол был заляпан снизу, а лицо так густо припудрено, что отливало серым. Губы красные, кожа бледная, глаза пустые – ходячий размалёваный мертвец, но Энн задумалась не об этом. Она следила за удаляющимся силуэтом и думала лишь об одном: для такой хлеб стоит дёшево. Несколько минут – и ты сыта. Эта мысль пришла, как озарение, и испугала Энн. Грех, честь, адские котлы – всё померкло перед голодом.
–Денег у тебя на такую нет! – расхохотался торгаш, и Энн растерянно посмотрела на него. Понимание пришло не сразу: она выглядит, как мальчишка, и засмотрелась на шлюху. Энн только хмыкнула в ответ и побрела дальше. Надо пойти к храму за подаянием. Богатеи будут ворчать "иди работай", словно не знают, как сложно найти работу, словно не понимают, что не до работы вовсе, когда ты от голода похож на призрака. Но кто-нибудь, памятуя о прощении, что даруется подающим, кинет пару медяков и самодовольно кивнёт, когда Энн пролепечет: "Я буду молиться за вас, господин". Ведь именно это им и нужно. Молитвы богачей лживы и тяжелы, они никогда не поднимутся над городом, они упадут мёртвыми птицами на мостовую. Молитвы нищих способны достичь неба. Но Энн не будет молиться за богачей. Она соврёт.
Энн отвернулась от прилавков и побрела с рынка. Ритм ослабевшего сердца отдавался в ушах, и душа ушла в пятки, когда кто-то положил девушке руку на плечо. Энн вздрогнула, отскочила, обернулась – и лишь тогда рассмотрела того, кто её испугал.
Ей на миг показалось, что она смотрит в глаза своему палачу.
Энн замерла, как замирает кролик при виде удава. Смотрела -- и не могла отвести взгляд. Он был опасен – Энн ощущала это кожей, а она за свою коротенькую жизнь научилась чувствовать опасность. Такой легко может вытащить кошелёк из кармана, пырнуть ножом или избить до полусмерти. Всё в девушке кричало: беги, беги… А она стояла, не в силах пошевелиться или отвести взгляд.
Наваждение схлынуло так же быстро, как появилось. Улыбка сошла с его лица, выражение глаз изменилось – и вот уже перед Энн стоял бедняк. Такой же, как и она сама. Молодой мужчина, небритый, с кривым, видно, сломанным когда-то носом, светлоглазый и высокий. Обычный, ничем не примечательный человек с улицы.
–Как тебя зовут? – спросил он.
–Эммануил, – соврала Энн, но голос предал её, прозвучав слишком высоко.
Незнакомец окинул её взглядом – сверху до низу, и хоть лицо его не изменилось, Энн похолодела. Он всё понял – и от этой мысли у девушки застучало в ушах. Она уже почти развернулась, чтобы броситься бежать – прочь, пока не выдали, что она девчонка. Но тут незнакомец заговорил вновь.
–Есть хочешь? – Энн замерла. – Пошли, покормлю… Эммануил.
Она покачала головой. Готова была захлебнуться слюной от голода – и всё равно отказывалась. Он опасен. Нельзя за ним, нужно бежать…
–Не бойся, не обижу, – хрипло добавил мужчина. – Пошли ко мне, тут недалеко.

Что заставило её пойти следом – она и сама не могла сказать. Энн кивнула – почти против воли, и побрела за незнакомцем по закоулкам. Он задавал вопросы – она односложно отвечала, он рассказывал байки – она кивала и что-то говорила невпопад. Слова влетали в одно ухо и вылетали из другого, кровь набатом стучала в висках. С рынка они свернули на булыжную мостовую, потом – в переулок, где почти смыкаются крыши над головой и от стен веет холодом. Прошли через двор, уворачиваясь от сохнувшей на верёвках одежды.
Энн шла за своим спутником, и мысли крутились в её голове, одна страшнее другой – позже она позабыла их все.
У двери чужого дома девушка застыла, не в силах сделать последний шаг.
–Не бойся, я буду вести себя, как рыцарь, – утешил её незнакомец. Попытался утешить, но на деле – лишь раскрыл все карты. Когда Энн перешагивала порог, что-то у нее внутри оборвалось. Она не чувствовала ног, не видела ничего перед собой, в голове была звенящая пустота, и тело казалось чужим, деревянным.
Они поднялись по лестнице под самую крышу. В крохотной каморке в мансарде незнакомец дал ей репу и хлеб, и девушка жевала, не чувствуя вкуса, и думала о том, что может, лучше было сдохнуть под забором. Она ела медленно, смотрела себе под ноги, и дрожала так, что едва могла донести пищу до рта.
–Да не трясись ты, – произнёс мужчина. – Сказал же: не обижу.
Энн попыталась сглотнуть кусок, комом ставший в горле, но во рту пересохло. Что значило это его «не обижу»?
–Как тебя зовут-то, девица?
–Энн… – голос опять подвёл её, но это было неважно. Взгляд Энн скользнул по лицу незнакомца: грубое, словно из камня вытесанное, губы тонкие, нос съехал набок, кожа загорелая и обветренная. И сама не зная почему, девушка спросила, почти пискнула: – А можно я пойду? – и вся сжалась после этого вопроса. Ей подумалось, что сейчас он разозлится, или засмеётся, и обязательно скажет «нет», но… он пожал плечами. И сказал:
–Иди. – Увидев, как Энн вскочила на ноги, добавил: – Можешь хлеб взять.
Она засобиралась, быстро и неуклюже, так что еда выпадывала из рук. Вылетела из каморки, сбежала по лестнице вниз, ничего вокруг не видя. Лишь выскочив на улицу, Энн смогла отдышаться. Прижала кусок хлеба к груди и застыла, глядя, как по небу плывут облака и ветер несёт мусор по улице.
Мысль пришла с опозданием.
"Спасибо. Я не сказала ему спасибо..."
Она вернулась.
Поднялась по ступенькам второй раз, но казалось – впервые. Только теперь она разглядела грязные потёки на стенах, расслышала ругань, доносившуюся из-за закрытых дверей, увидела в коридорах тазы с замоченной одеждой. Каморка встретила её духотой, и кислым запахом, и дымом: хозяин, стоило Энн уйти, раскурил трубку.
–Забыла что-то? – спросил он, увидев Энн на пороге.
Во второй раз он показался ей не таким страшным. Ну, подумаешь, небритый и нос сломан, половина города так выглядит. Зато глаза смотрят по-доброму, с какой-то теплотой, как на бездомного щенка или потерявшегося ребёнка. И улыбка непривычная: зубы все на месте, крепкие, светло-бежевые.
–Я хотела сказать… «спасибо», – улыбнулась она в ответ.
Тогда, наверное, всё и решилось. И оставалось лишь принять всё, как есть, не спорить с судьбой и…
…переселиться в каморку под крышей. Без церемоний и тоскливого бормотания священника, не надевая платья и не обмениваясь клятвами. Просто прийти – и остаться. Словно в языческие времена.
В первый раз засыпая в каморке под крышей, Энн не ведала ни сомнений, ни сожалений. Всё было правильно. Так, как нужно.
Впервые за много лет она наконец-то была дома.

Правда открывалась постепенно. Так небо проясняется после дождя. Так песок оседает в кружке, если зачерпнуть из реки: сперва вода мутная, но постепенно она становится всё прозрачнее, и вот ты уже можешь разглядеть дно.
Жан был дезертиром.
Он воевал – но сбежал с поля боя. "Это глупая, бессмысленная война, от которой лишь голод, боль и страдания", – говорил он. – "Я не хотел умирать". Энн и не думала корить его: война нужна герцогам и графам, а кто захочет за них умирать? И всё же, дезертирам грозила виселица, и сердце у Энн замирало всякий раз, когда она проходила по площади.
Виселица… она не выходила из головы.
Но постепенно открывалось и другое.
Энн не знала, кем Жан работал, не знала, откуда брал деньги – но деньги были всегда, пусть пара-тройка жалких медяков или кусок хлеба – но всегда. Жан приходил порой в крови, но кровь была не его. Чья? Не говорил, отводил взгляд, а Энн боялась настаивать, лишь уносила послушно одежду, стирала её и молчала.
Ей нужно было узнать – и страшно было узнавать. Он был опасен – она ведь поняла это в первый же день, в ту первую секунду на рынке. Что подумала она тогда? Такой может и ножом пырнуть, и кошелёк стащить.
И всё же, отстирывая кровь – чужую кровь – Энн не думала о жертвах. Не думала о тех, кто лежал теперь неизвестно где, избитый, раненый или мёртвый. Она думала лишь об одном: пусть Жана не поймают. Он был опасен – но самое безопасное в мире место было за его спиной.
Он был опасен – но древний, как мир, инстинкт призывал её идти следом, как многих женщин призывает следовать за первым выбранным мужчиной.
Один лишь кошмар являлся ей по ночам, и в этом кошмаре Жана вздёргивали на виселице.

Человека в чёрном Энн впервые увидела на казни.
Их много было, таких казней. На площади вешали воров, и дезертиров, и разбойников. Они висели и разлагались, распространяя вокруг себя вонь, но это мало кого заботило: вонял весь город.
Одну из казней они с Жаном наблюдали вместе. Просто шли по городу, услышали крики толпы – и свернули на площадь. Дальше всё было как в тумане, и глядя на приговорённого, Энн видела на его месте Жана. Видела – и дрожала, не в силах успокоиться.
Когда преступник задёргался в петле, Жан обнял её и прижал к себе, закрывая глаза. Только она всё равно видела. Порой ей казалось, что сквозь ладонь мужчины она видела даже больше, и лучше было досмотреть до конца, увидеть эту жуткую смерть целиком, чем вот так замереть, глядя в полную темноту, и слушать ликующие крики толпы.
Жан обнимал её и гладил по волосам. И во всём мире для Энн остался только он – тепло его рук и нежность объятий. Энн, зажмурившись, молилась, чтобы его не поймали. Никто и никогда.
А потом, отстранившись от Жана, посмотрела по сторонам – и увидела человека в чёрном. Он смотрел на неё, но лица у него не было. Бледная кожа была натянута на череп, как на барабан. Он не мог смотреть на Энн – но всё же смотрел, и оттого было ещё жутче. А потом он исчез. Растаял, испарился, истлел, как истлевает сухой лист в очаге.
Следом пришло понимание: молиться бессмысленно.
Жана схватили через два дня.
Всю ночь после этого Энн прорыдала в каморке, а наутро за окном защебетали воробьи. Они свили гнездо под крышей. Энн прогнала их и сбросила яйца на землю. Они так и остались лежать: осколки скорлупы в лужицах белка и желтка.
Птенцы погибли, но Энн было плевать. Она сидела на соломенном тюфяке, на котором столько ночей они с Жаном провели вместе, покачивалась из стороны в сторону и молилась. Молитвы не долетают до небес, но она всё равно молилась, потому что не осталось у неё ничего, кроме молитв.
Казнь была назначена на завтра.
Бог не услышал. Он никогда никого не слышит.
Услышал – человек в чёрном.

Он явился, когда Энн провалилась в тревожное небытие на границе яви и сна.
Она слышала свистящий за окном ветер и стрекотание насекомых. Она видела лунный свет, косыми лучами падающий на пол, и ползущего по стене жука. Но всё же что-то было не так.
Дверь распахнулась и закрылась, проскрипел пол, словно кто-то прошёл по комнате – но никого не было видно. Лунный свет на полу вдруг дрогнул, и тонкая тень разрезала его надвое – но комната была пуста. Энн лежала, свернувшись, на тюфяке, не в силах пошевелиться. Её тело затекло, шея закаменела. Даже веки не опускались.
Когда воздух пошёл рябью, Энн и рада была юы закрыть глаза – но не смогла.
И тогда он возник. Человек в чёрном.
Но в этот раз его лицо не было гладким и пустым. Оно было лицом мужчины – и лицом женщины. Десятки, сотни лиц скользили по гладкой маске незнакомца, сменяя друг друга. Вот худой носатый мужчина, а вот – смуглая женщина с полными губами. Уголки глаз то устремлялись вверх, то скорбно опускались вниз, губы то растягивались, то сжимались бантиком. И голос, когда он зазвучал, был сразу десятком разных голосов – голосом старухи и ребёнка, голосом юной девы и опытного искусителя, голосом ангела – и голосом дьявола.
–Я слышал, – произнёс он, – тебе нужна помощь.
И Энн поняла, что сквозь бледное лицо незнакомца она может различить стену за его спиной. Её сердце колотилось, как бешеное, но руки не могли пошевелиться, а губы словно приклеились друг к другу.
–Я могу спасти его, но жизнь можно купить лишь в обмен на жизнь. Он не умрёт, пока ты будешь слушаться и делать то, что тебе прикажут. Выдержишь всё — он будет жить, сломаешься — я получу вас обоих, его — сразу, тебя — после смерти. Подумай, согласна ли...
«Как я могу ответить? Я даже пошевелиться не могу». Но незнакомца это не волновало. Он посмотрел на Энн – и лёгкий порыв ветра сдул его, словно сухую листву. Он исчез, и Энн смогла моргнуть. Она села с трудом, словно пудовые гири тянули её к полу, и закрыла лицо руками.
– Что я должна делать? – спросила она. Но только стрекотание насекомых было ей ответом. И тогда она прошептала: – Я согласна.

***

Она была согласна на всё – но кто же знал, что цена будет такой.

В тот день Жана выпустили из тюрьмы – но Энн, проводив его взглядом, повернулась – и ушла навсегда. Она прошла по улицам и переулкам, через площадь мимо фонтана и свернула туда, где фонари, по общему мнению, были красны.
Человек в чёрном приказал повязать на шею красный бант и стать той, что принадлежит всем – кроме самой себя.
Услышав это, Энн вздрогнула – но пути назад уже не было.
– Помни, – шептал он ей на ухо своим десятком голосов, – помни, Энн, в тот момент, когда ты решишь уйти, его жизнь оборвётся. Он жив, пока ты здесь, помни это, он жив, пока ты здесь.
И она вошла в дом, где пахло потом и вином, где фальшиво смеялись жрицы любви и пьяно, разнуздано перекрикивались мужчины. Она вошла и проскользнула дальше, к смотрительнице борделя, и встала перед ней, опустив голову.
– Меня предупредили, что ты придёшь, – хрипло произнесла смотрительница и обошла девушку по дуге, оценивая её, словно скаковую лошадь. – Тоща, конечно. Но сгодишься.
У Энн ком в горле стоял, но она не смела издать и звука. Она не смотрела никому в глаза, и лишь на мгновение бросила взгляд в зеркало на стене. Лицо, отразившееся в нём, не было лицом Энн.
– Он никогда тебя не узнает, – прошелестел голос над самым ухом, а может, в голове. — Но ты не бойся: сюда он не придёт.
– Иди, – сказали ей. – Пора приступать к работе.

Энн плохо понимала, что происходит. Реальность ускользала от неё, реальность вся покрывалась дырами. Вот она входит в зал, замирает на пороге и – провал. Она сидит возле одного из посетителей, тот грубо обнимает её за плечо и предлагает выпить. Она берётся за бутылку – и вновь провал. Они в комнате, и мужчина дергает её за ворот платья, и бормочет раздражённо: «Раздевайся, что застыла». Она путается в завязках, руки дрожат – и её бросают на кровать.
А следом приходит боль. Боль несильная, но изматывающая и тошная. Противная и долгая. Энн ждала — и всё не могла переждать. А потом, словно внезапное озарение, вдруг пришла мысль. Дикая мысль, странная мысль. Моё тело — это не я. Моё тело — это не вся я. Какая разница, что происходит с моим телом? Главное — я спасаю жизнь тому, кого люблю.

Со временем тело словно отучилось чувствовать – и порой, поранив палец, Энн смотрела на кровь и удивлялась, что ничего не ощущает.
Боль приходила потом, но это была боль-за-стеной, боль-в-другой-комнате, боль-за-преградой. Словно сквозь толщу воды пробивалась эта боль – и не могла пробиться, потому что Энн уже не обитала в этом теле. Она лишь наведывалась в него, порой озираясь удивлённо и думая: что, я всё ещё здесь? Что, всё ещё нет выхода?
И ускользала, исчезала, бездушной оболочкой падала в руки очередному гуляке. Они сменяли друг друга – торговцы и воры, солдаты и дезертиры. Они сменяли друг друга, оставляя на её теле синяки – и она была с ними, и в то же время не была.
Порой, сидя среди других шлюх, Энн словно пробуждалась ото сна, словно выныривала из глубокой реки. Вот Мария: смех звенит, а в глазах пустота. Она пришла сюда сама, потому что не хотела горбатиться в полях, хотела лёгкой и весёлой жизни. На руках у Марии синяки, она пьёт дешёвый коньяк и матерится. Вот Антуанетта: её отца убил грабитель. Безработная, она не смогла оплатить съём квартиры. Её выбросили на улицу — и ни один мужчина не спас её. Пришлось выживать самой.
Энн слушала девиц, но в сердце её не было места ни жалости, ни состраданию. Сердце очерствело, и одна лишь мысль крутилась в голове: как там Жан? Помнит ли её? Любит ли? Жив ли?

Шли годы, война закончилась, грязь пропала с улиц. Люди богатели, город богател, и даже им, девицам с красными бантами, жилось теперь лучше.
Впрочем, Энн мало что видела, кроме борделя. И не хотела видеть.
Порой она стояла перед зеркалом, разглядывая появляющиеся морщины, и думала: а что будет, когда я состарюсь? Кому нужны старые шлюхи? И понимала, что должна испугаться, но страх почему-то не приходил. Ей было всё равно. И это равнодушие несло в себе покой — и тревогу. Неужели я совсем не хочу жить? Неужели нет во мне и капли силы? И желания бороться?
Но если бороться — то с кем?

Порой, протягивая деньги торговцу на рынке, Энн замирала, уставившись на свою руку, словно видела её впервые.

«У меня есть рука… – появлялась в голове неожиданная мысль, – у меня есть тело…» Торговец выхватывал деньги и спрашивал: «Что застыла? Что встала?» А Энн смотрела на свою ладонь и думала: о нет, я всё ещё здесь. Я всё ещё здесь.
Торговец отдавал ей покупки, бездушная оболочка привычно улыбалась ему одними губами, благодарила — и шла прочь, унося в себе Энн, словно жемчужину в раковине.

А потом Энн увидела Жана. Она шла по улице с рынка, её юбки подметали дорогу, люди провожали её взглядами, а в спину неслись проклятья.

Она увидела его — и вынырнула на поверхность, и оказалась вновь той девчонкой, что притворялась мальчишкой, а потом пришла в каморку под крышей – и осталась там навсегда.
Он потолстел. Нет. Скорее просто слегка поправился. Был хорошо одет. Был женат. И к нему бежала, расставив руки в стороны, девочка в красном платье. Он подхватил её и закрутил, и на глазах у Энн выступили слёзы.
Он продолжил жить. Она страдала за него.
Он продолжил жить. А она не жила, чтобы жил он.
– Вот видишь, ты ему не нужна, – шептали сотни голосов на ухо. – Он забыл тебя. Он разлюбил тебя. Ты можешь уйти.
Но она мотала головой.
– Уйди. Зачем страдать? Уйди — и убей его.

Мысли в голове сменяли одна другую. Она подходит к нему – и он не узнаёт её. Она рассказывает правду – он не верит, смеётся и просит отстать.
Нет. Не так.
Она подходит – и он верит ей. Он обнимает её, как тогда, много лет назад. Они вместе – но их окружает стража, его хватают и уводят в тюрьму.
Нет. Не так.
Она продолжает жить, ничего не говоря. Продолжает жить и выполнять условия сделки. И видит его, счастливого, и видит его, и…
Нет. Не так.
Она уходит. Просто берёт и уходит. Он получил достаточно, он пожил уже, он ведь пожил, она имеет право пожить тоже, ведь она столько отдала за него. Да вот только не жизнь, не жизнь, когда знаешь, что он умер.
Не жизнь.

Энн стояла, не в силах пошевелиться. Ветер крепчал, ветер трепал её одежду, осыпал её пылью и бросал в неё листья – Энн не чувствовала этого, глядя в спину уходящего мужчины, за которого отдала жизнь.
Она не могла его убить. Даже сейчас, после всего, что произошло.
Ведь в сущности – он не знал. Он невиновен.
Она не могла дальше жить. Просто не могла.
И тогда её, уставшую и измученную, словно порвало пополам, по тому незримому шву, что связывал Энн – и её оболочку.
Тело повернулось и ушло, на всё согласное и безвольное, а Энн – Энн осталась стоять. Ветер прошел сквозь нее, неся с собой пыль и листья. Дождь прошёл сквозь неё, смывая остатки боли.
Она пошла, не оставляя следов, неслышная и незримая, до богатого дома, и перешагнула порог, проскользнув сквозь дверь.
Кто заплатил за этот дом? Чья кровь пролилась, чтобы Жан разбогател? Неважно.
Она коснулось губами любимой щеки – и Жан повернулся и нахмурился, никого не увидев.
А потом она ушла – ушла насовсем, и никто не знает куда.
Впрочем, говорят, она до сих пор скитается по земле и нет ей покоя. Говорят, её тень является людям, чтобы предупредить о любви, что принесёт много счастья – и много горя.
Но люди любят привирать, а правду – никто не знает.

И всё же, когда ты читаешь этот текст, она встает у тебя за спиной. Она кладет руку тебе на плечо — хоть у нее и нет никакой руки. Её дыхание касается твоей щеки — хотя чем ей дышать? Она знает твое будущее.
Не оборачивайся.
Она стоит за твоей спиной.

Отредактировано Ticky (2017-03-13 21:11:11)