Предисловие: прости, Туся, из меня неважный Санта. Получилось только так. Надеюсь, ты не будешь сильно в обиде.

Прости меня, Херт

Осенний лес был холоден и сер. Ветви трещинами чернели на фоне белёсого неба. Земля пахла гниющей листвой, и лишь вдалеке порой протяжно кричали вороны. Мари шла, выбирая себе тропу между облетевшими кустарниками и толстыми стволами деревьев. Подлесок становился гуще, узловатые ветви спускались всё ниже, переплетаясь друг с другом. Опавшая листва проминалась под ногами, но когда Мари оборачивалась, она не могла разглядеть свои следы.
Впереди, между чёрными стволами, мелькнула тень, бледная, как призрак, и такая же стремительная. Мари ускорила шаг.
Когда тень появилась во второй раз, девушка уже стояла на краю лесной прогалины, а на неё смотрел, гордо вскинув голову, белоснежный олень. Сквозь его полупрозрачный круп можно было различить облетевшие деревья на другой стороне поляны.
Бросив взгляд на девушку, олень повернулся, откинул назад рога и понёсся прочь.
Мари вышла из леса. Осталось совсем немного.

Ветер гулял по поляне, пригибая к земле сухую бурую траву. Небо низко нависало над деревьями. А посреди прогалины лежали камни — обычные серые камни, сложенные в идеальный круг.  Мари шагнула к ним — и услышала за спиной мелодичный женский голос, высокий и лёгкий, словно перезвон десятка колокольчиков.
— Здравствуй, Мари. Тебя ещё не убили? — вопрос был задан на удивление спокойно, словно речь шла о чём-то мелком и незначительном: прогнозе погоды на завтра или же о новых туфлях, но никак не о жизни и смерти.
— Пока нет, — оборачиваясь, ответила Мари. — Здравствуй, Ниньян.
Ниньян стояла на краю поляны и была прекрасна, как летняя грёза. Кожа белая, так что даже сияет, волосы, золотые и тяжёлые, локонами спускаются ниже пояса, платье старинное, почти средневековое, с ворохом пышных юбок, высокая грудь проглядывает в глубоком декольте. Но чуднее всего было лицо Ниньян — его невозможно было ни запомнить, ни толком разглядеть. Смотришь на губы — форма носа от тебя ускользает, смотришь на нос — забываешь форму губ, и так бесконечно. Так бывает с лицами во сне, которые силишься разглядеть — но не можешь, и они распадаются на десятки несвязанных деталей.
И всё же, несмотря на это, Ниньян была прекрасна. Невероятной и совершенно неземной красотой.
— Твой... не приходил? — спросила женщина, подходя — а может, и подплывая — к кругу камней.
— Он не захочет меня видеть, — сказала, качая головой, Мари. — Пойдём. Я не хочу об этом говорить.

Сколько раз уже девушка ступала в круг камней, но привыкнуть к этому так и не смогла.
Небо у неё над головой утратило свой седой цвет и посинело, трава позеленела и взвилась к небесам, словно гигантские деревья. Пёстрые цветы качались теперь над головой Мари, а выше, на фоне пушистых облаков носились существа, издали похожие на бабочек — только были это не бабочки.
Юбки Ниньян прошелестели за спиной: женщина тоже вошла в круг.
— Вечером будет охота, — произнесла она.
Мари оглянулась. Ниньян стояла поодаль, и от красоты её не осталось и следа. Сияющая белоснежная кожа стала бледно-зелёной и тонкой, словно ветхая ткань. В декольте вместо пышной груди проглядывали острые ключицы и рёбра, руки стали худыми, как у больной анорексией. Тёмно-зелёные волосы падали на плечи, но теперь они напоминали скорее спутанную тину: тяжёлые и жирные на вид.
Ниньян улыбнулась, отчего кожа на её скулах натянулась, а длинный нос заострился.
Когда Мари впервые увидела это преображение, она была в ужасе. Но Ниньян сказала тогда: "Запомни, Мари, правда всегда неприглядна. Только ложь способна сиять". Сказала — и загрустила. Девушка тогда не поняла почему.
Вот и теперь, увидев, что Мари не удержалась и вздрогнула, Ниньян как-то смутилась, сжалась, отчего стала ещё страшнее, а потом проговорила — тихо, но отчётливо:
— Пеллеас сегодня возвращается, — и в голосе её была нежность, тягучая и липкая, как мёд.
Мари не успела ответить. Заросли травы раздвинулись, и к ним выбежал чёрный ездовой котёнок. На нём сидели, вцепившись в шерсть, три феи — такие же зелёные и худые, как Ниньян. Остановив котёнка, они спрыгнули на землю, подхватили Мари под руки и с криками: «Скоро будет пир! Пир-пир-пир!» — потащили девушку в заросли зелёной травы.
Ниньян печально смотрела им вслед.
— Она была совсем другой, — шепнула Мари в ухо фея, кивая на одинокую женщину, — когда с нами был Херт.
— Кто такой Херт?
Но фей не ответили. Их волновал только пир.

Солнце склонилось к горизонту и скрылось, оставив на небе ворох острых, мерцающих звёзд. Мари и не заметила, как стемнело: она кружилась в танце. Лишь пару раз, выскочив из круга танцующих фей, она замирала, пытаясь отдышаться, — но её затягивали обратно.
То тут, то там мелькали люди. Мари спрашивала их: «Как вас зовут? Как вы здесь оказались?» Но незнакомцы лишь пленительно улыбались и, подхватив её под руки, тащили танцевать. Они не желали отвечать — а может, успели позабыть земную жизнь.
Музыка резко утихла — и феи с людьми застыли, глядя на звёздное небо над головой. Но это длилось лишь мгновение, пока не раздался крик: «Охота! Охота! Все на охоту!»
Они выбежали из круга камней — уже не феи, а призрачные тени в средневековых нарядах, слабо мерцающие под светом звёзд. Луна мёртвым светом озаряла землю, холодный ветер несся мимо — но не в силах был пошевелить их волосы или одежду. Каждый из призрачных всадников был прекрасен по-своему — но лица их, подобно лицу Ниньян, нельзя было ни запомнить, ни рассмотреть.
Из леса на миг показался белоснежный олень. Он почти подбежал к Ниньян, но вдруг, словно испугавшись, бросился в чащу леса.
— По коням! — крикнул кто-то — и тут же появились жеребцы, такие же призрачные, как и всадники. Всадники запрыгнули в сёдла и, пришпорив коней, во весь опор понеслись сквозь лес.
Вот Пеллеас — тот самый Пеллеас, которого так ждала Ниньян. А вот и сама Ниньян — прекрасная в лунном свете — она едва заметно кивнула Мари и понеслась следом за своим возлюбленным. Мари взлетела в седло и поскакала за ними, а вокруг слышались крики и смех. Трубили полупрозрачные горны — их звук был похож на скрип половиц в ночи, на свист ветра над кладбищем, на шёпот призраков. В траве мелькали привидениями гончие.
Они неслись — и вокруг мелькали города и сёла, реки и леса, сменяя друг друга с неистовой скоростью. Порой олень взмывал в небеса и нёсся сквозь облака, порой, опустившись к земле, проносился над озёрами, едва касаясь копытами воды — и всадники неслись за ним, сквозь облака и леса, над водоёмами и городами.
Олень был всё ближе.
Он ещё пытался спастись, петлял, путал следы — но гончие окружили его, всадники вскинули луки. И вот одна из собак вцепилась оленю в бок, он упал, и прижатая его телом гончая завизжала. Пеллеас выпустил две стрелы подряд. Первая пробила оленю бок, вторая — глаз. Призрачная кровь, серебристая в лунном свете, упала на землю, и Мари смотрела, как всадники спешиваются и окружают добычу.
Они смеялись и поздравляли Пеллеаса с удачным выстрелом. И лишь Ниньян была печальна: Пеллеас не удостоил её даже взгляда. Он улыбался всем вокруг — даже Мари — но на Ниньян не смотрел, и женщина, прекрасная в своём призрачном обличии, сутулилась и мрачнела. И смотрела в пустоту.
— Прости меня, Херт, — проговорила она.
— Кто такой Херт? — спросила Мари.
Ниньян словно очнулась. На глазах её блестели слёзы.
— Иди, — вдруг сказала она. — Иди домой. Проверь… как там. Вдруг... твой пришёл.
Мари бы хотела остаться, но вняв просьбе, повернулась и поскакала домой. Мимо пронеслись леса, города и сёла, знакомые улицы и скверы, пока призрачный конь не замер у старого, облупившегося здания. Здесь пахло городом: пылью и бензином.
— Подожди меня, — прошептала девушка, гладя коня по крупу, — я скоро, — и поднялась по ступеням.

Внутри было неуютно — и пустынно. Лишь худенькая старушка с лицом жёлтым, как у восковой фигуры, брела, шоркая, по коридору.
Краска на стенах облупилась, пахло лекарствами и хлоркой. Мари прошла знакомыми коридорами, никому не видимая, а потом просочилась сквозь белую дверь в конце коридора.
Там на кровати лежала, опутанная проводам, исхудавшая девушка.
Мари подошла, вглядываясь в лицо — такое знакомое и всё же чужое — и отпрянула, качая головой. Волосы девушки уже начали седеть, щёки ввалились, кожа пожелтела. На шее видны следы ожогов. Ног и одной руки не было. Даже в страшном сне Мари не признала бы в этой несчастной себя.
«Проснуться в таком теле, — думала она порой, — как же это ужасно. Не хочу, не хочу».
Она отступила, мотая головой.  Выскочила на улицу, запрыгнула в седло. Понеслась по городу, по лесу, по замёрзшей, покрытой инеем земле — в чащу, туда, где виднелся, едва припорошенный снегом, круг камней. И нырнула в него — как в омут.
А там… Музыка, словно любовник, приняла её в свои объятия. Зелёная трава качалась вокруг непроходимым лесом. Феи кружились и пели. И она кружилась вместе с ними. И какой-то человек — новичок, не иначе — вдруг подскочил к ней и спросил её: «Как тебя зовут? Как ты оказалась здесь?». И Мари, смеясь, поволокла его танцевать. Зачем отвечать? Ведь это неважно. Всё, в сущности, неважно…

Феи угомонились на рассвете. Покинув круг камней, Мари сидела на траве и смотрела на осенний лес. Шорох за спиной заставил её обернуться: к ней шёл Пеллеас. Статный красавец с тонкими чертами лица, светловолосый и гордый. Так мог бы выглядеть рыцарь круглого стола… сэр Ланселот. Или сэр Гавейн.
— Вы покинули круг, миледи, — проговорил Пеллеас, опускаясь рядом с девушкой на траву. Его лицо не распадалось на отдельные детали, подобно лицам фей, и Мари проговорила:
— Вы человек.
— Я был человеком. Когда-то давно, пока Ниньян, или Вивьен, или Нимуэ — сколько имён носит эта ведьма! — не увела меня прочь от людей. Сколько лет я здесь — не знаю. Сбился со счёта. Но вы-то… вы живы, миледи. Возвращайтесь, пока не поздно.
Мари лишь покачала головой.
— Я никому там не нужна. У меня никого нет. Мне незачем возвращаться.
Помолчав, девушка спросила:
— Скажите, Пеллеас, если меня убьют… отключат... там, далеко… что будет со мной здесь? Я исчезну? Или останусь среди фей навеки?
Он сорвал травинку и покрутил в руке.
— Как посмотреть, миледи. Реальны ли феи? Реален ли я? Или мы лишь мираж, что привиделся вам на границе между жизнью и смертью?
— Но вы же знаете ответ.
— Знаю, — прошептал он. — Знаю, но не скажу. Всё одинаково ужасно, миледи: что исчезнуть, что застрять здесь навек. Пир не радует, когда он длится вечно. Объятия прекраснейших женщин противны, когда знаешь, что красота — лишь иллюзия. Вы знаете, миледи, — произнёс он, наклоняясь к Мари, — из всех женщин, что кружатся здесь в танце, я предпочёл бы вас. Потому что вы — настоящая.
Он протянул руку, чтобы прикоснуться к её лицу — но Мари отшатнулась.
— А как же… Ниньян?
Пеллеас скривился, словно от лимона.
— При чём тут Ниньян? — спросил он, но видя, что девушка не сдаётся, добавил: — Миледи, ну зачем вы всё портите?

Солнце стало клониться к закату, и феи вновь устроили пир. Но Ниньян не танцевала. Она стояла в стороне, тощая, нескладная и зелёная, и смотрела, как Пеллеас прижимает к себе незнакомую фею и кружится с ней в танце.
— Он говорил, что феи ему противны.
— Ему противна я, — скривилась Ниньян. — Впрочем, он прав. Ты посмотри на меня!
— Та фея тоже...
— Та фея не отняла у него жизнь! Я отняла! Я привела его сюда. Я — виновата…
И отвернувшись, Ниньян пошла, почти побежала прочь.
Мари же следила за танцами весь вечер и всю ночь. В объятьях Пеллеаса успели побывать разные женщины: люди и феи, красивые и страшные. Особенно радостно он принимался танцевать, когда в толпе мелькало лицо Ниньян. А Ниньян, словно не слыша ничего, лишь винила себя и порой шептала, глядя в пустоту: «Прости меня, Херт».

Осень сменилась зимой, и тогда он появился вновь — смутная дымка, едва различимая на фоне снега. Он рос, пока рос день, словно цветок в траве — белый призрачный олень, и Ниньян, глядя на него, шептала порой: «Прости, Херт».
Пеллеас то пропадал, то появлялся, непредсказуемый, как ветер. Ниньян сперва плакала, потом, махнув рукой на возлюбленного, начинала всё больше времени проводить на поляне, где скакал, радуясь солнцу и весне, олень. Женщина улыбалась, смеялась — и Пеллеас словно приходил в себя. Он признавался в любви, извинялся, приглашал Ниньян танцевать — и косился раздражённо на бледного оленя, а зверь провожал их печальным взглядом и уносился в чащу.
Но стоило Ниньян поверить Пеллеасу, как всё начиналось заново: мужчина начинал винить её во всех смертных грехах и кривиться, увидев её истинное обличие. От этого Ниньян вяла, как цветок, Пеллеас пропадал — а позже появлялся, чтобы рухнуть в объятия других фей. Любых фей, кроме Ниньян.
И вновь, выходя из круга камней, женщина встречала белоснежного оленя и шептала ему: «Прости, Херт, ты один меня любишь»… И всё начиналось заново.
Раз в несколько дней Мари приходила к своему телу. Почти всегда там было пусто: никто не приходил к ней, никто не сидел у кровати. Лишь порой наведывалась престарелая тётка, что заменила Мари когда-то мать. Тётка бормотала что-то, держа девушку за единственную руку, рассказывала истории о своих соседях и котах — но Мари не вслушивалась. Она хотела увидеть там кого-то другого... единственного, ради кого стоило вернуться. Но тот единственный, холодный и самовлюблённый, как Пеллеас, не приходил.
Осенью, когда деревья облетели и трава пожухла, всадники оседлали призрачных коней, чтобы догнать оленя — и убить его. Но Мари уже знала, что зверь вернётся. Вырастет, подобно цветку. И вновь будет сорван.
— Кто такой Херт? — спросила как-то Мари.
— Херт был моим любовником. В те времена, когда я увела Пеллеаса, — ответила Ниньян. — Мы с Пеллеасом ссорились и мирились, он всё не мог мне простить… простить того, кто я, простить Херта, простить свою потерянную жизнь. Он грозился уйти… в те времена, когда ещё мог. Грозился, что покинет меня навсегда. И я пообещала тогда что угодно. Всё, что угодно, чтобы его удержать.
…и он попросил Херта. Он жутко ревновал. А я хотела доказать, что Херт мне — никто, что я люблю лишь Пеллеаса. И согласилась на его условия.
…я согласилась превратить Херта в оленя. Я согласилась каждый год убивать его, с условием, что он будет возвращаться. Он ничего не помнит теперь. Он просто олень. Белый олень. Мой бедный несчастный Херт. Мой верный Херт, который прощал мне всё. Который любил меня всегда, любой. Который мирился с Пеллеасом.
— Так верни его, — прошептала Мари.
— Невозможно. Я заплатила цену...
— Заколдуй Пеллеаса!
— Но я люблю его, Мари… я живу ради тех дней, когда он меня любит. Разве что…
— Что?
— Если ты уговоришь Херта вселиться в человеческое тело… тогда он переродится. И сможет жить. Человеческую жизнь… я не увижу его больше, но ему не придётся умирать каждый год.

Мари увела оленя за день до большой охоты. Взяла за рог — и повела сквозь лес. Херт шёл послушно, словно большой пёс, и смотрел на неё своими блестящими влажными глазами. Вряд ли он что-то понимал.
Они покинули лес, прошли пригород. Нырнули в пыльный, пахнущий выхлопными газами центр. Невидимая девушка — и её невидимый олень.
Поднялись по ступенькам в больницу — Херт смешно цокал копытами — и свернули в коридор, в котором лежали такие же, как она.
— Выбирай себе любого, Херт, — прошептала Мари. — Выбирай. Люди бы хотели стать феями после смерти — а ты после смерти можешь стать человеком.
Олень стоял в коридоре, озираясь, и никуда не хотел идти.
— Ну же, глупый! Выбери себе любое тело! — Мари за рог потащила его по палатам. — Смотри: вот тут маленький мальчик. А вот тут мужчина повзрослее. А вот это… это я! — Она едва узнала своё тело, серое и истощённое. — Выбирай же, выбирай!
Склонив голову, Хёрт упирался и не давал подтащить себя к кроватям. А потом, мотнув головой, вырвался и понёсся прочь.
Мари нашла оленя возле круга камней. Он лежал у коленей Ниньян, подогнув под себя ноги, и Ниньян гладила его по спине. «Прости меня, Херт», — повторяла она слова, давно ставшие заклинанием, а он смотрел на неё своими тёмными влажными глазами.

Её отключили следующим вечером, за несколько часов до охоты. Мари давно этого ждала — но на глазах почему-то стояли слёзы. Она ведь не хотела возвращаться, не собиралась, но это тело, сморщенное, старое, бесполезное тело, почему-то жалко было терять.
Мари смотрела, как утихает пульс, и всё гнала от себя слова Пеллеаса. Кто знает, реальны ли феи? Кто знает?
Когда пульс затих, всё вокруг заволокли зелёные листья. И Мари всё гадала, что дальше, что дальше... гадала — но уже знала ответ.