Альмация в Наидремучейном лесу

Когда лорд Иглз наконец-то сжалился и отпустил Иффана домой на праздники, тот не обрадовался. Ни капли не обрадовался.
То есть, конечно, поначалу-то он приободрился — он же живой человек, а не один из этих лизоблюдов, для которых и радости-то большей нет, чем смотреть лорду в рот и притворяться Самыми Усердными Из Всех Слуг, Которым И Отдых-то Не Нужен Ведь Работа И Есть Отдых Ах Как Смешно Вы Пошутили Господин Мой Ах Ха Ха Ха. Не, Иффан был парень простой. И больше всего на свете любил отдохнуть за кружкой пивка, задрав ноги куда-нибудь повыше. Или наесться мяса от пуза. Ну или зайти с колючего мороза в хату, где Мора уже поставила на стол поросёнка и пряный, сытный аромат медленно растекается по горнице, и детишки вовсю пускают слюни, и старуха-мать довольно морщится, и старик крякает и улыбается, и ножи-то наточены, — но никто к ужину и пальцем не притронется, пока не придёт глава семейства. То есть, он. Иффан.
Вот эту-то картину он себе и представил, когда лорд с размаху шибанул его по спине и пророкотал прямо в ухо: «Езжай к семье, работяга! Заслужил!» Свита напомаженных лакеев тут же захлопала в ладоши, все как один: ах, как милостив их лорд! Как щедр! Как заботится о подданных! «И чтоб завтра твоего духу здесь не было!» — дружелюбно рыкнул Иглз напоследок, величаво повернулся и вразвалочку покинул комнату, где ночевали плотники. Вернее, уже единственный плотник — Иффан. Остальные разъехались по деревням дней пять тому назад.
Когда крики и восхищённые голоса стихли, Иффан подпёр голову кулаком  и призадумался. Крепко призадумался.
Нет, домой он по-прежнему хотел. И поросёнка хотел, и жену обнять, и детишек по головам потрепать. Вот только была одна маленькая незадача.
Наидремучейный Лес.
Который лежал аккурат между замком Иглза и деревней, где Иффана ждали.
Про лес этот в народе ходили тревожные слухи. Якобы в деревнях, что поблизости лежат, коров да лошадей на ночное пастбище никто не пускает. И что незадолго до заката закрывают там на засовы все окна, а двери подпирают чем потяжелей. И что никто из местных, как солнце сядет, из дому носа не высунет — хоть обстучись в ставни да обкричись. А уж кто в лес ночью зайдёт, тот с концами пропадёт. Чудища там живут, в лесу том. Никто толком их не видел, потому как выходят они только по ночам. Шастают по полям и весям в поисках добычи. А если путник одинокий попадётся, то сожрут его вместе с лошадью и телегой. Был человек — и не стало человека. Только воют в чаще странные твари: волки — не волки, медведи — не медведи. По голосу и не разберёшь.
Вспоминал о том Иффан, пока в потёмках на телеге громыхал да лошадью правил. Ехать до родной деревни ему было дня два, если в объезд Наидремучейного. И один — если напрямик. Но на дворе стоял вечер, а праздник уже завтра. Зарежет Мора лучшего порося, испечёт, соберутся все и станут Иффана ждать — а он не появится. Нет, не мог он так. Пусть в этом году и задержал его лорд Иглз дольше всяких приличий. И потому выбрал Иффан дорогу кратчайшую.
Ну, ещё и потому, что повар лордовый, Джеб, похлопал его по плечу и сказал, что, дескать, байки всё это старушечьи, про лес-то. К нему, Джебу, каждый день из деревень мясо свежее подвозят, и каждый второй через Наидремучейный едет. И днём ездят, и ночью, если опаздывают — никого пока не сожрали. А в чаще поди лисы брешут. Никого страшней там и не водится. Послушал Иффан повара, послушал и решился.
Хотя в пути всё ж промелькнула у плотника робкая мысль, что стоило в объезд пуститься или хотя бы ночь переждать. Это когда Наидремучейный впереди показался. Наидремучейный — такой лес, который и после десяти горьких чарок с другим не спутаешь. Не зря его так прозвали. Казалось, что за дальним полем не кроны древесные высились — а горы или столичные стены. Каждый ствол в том лесу в два раза толще и выше, чем простое дерево, а ветви там таким мхом поросли, что до самой земли достаёт да над дорогой нависает. Даже в солнечный день в лесу тьма тьмущая стоит, а ночью и вовсе ни зги не видать, несмотря на то, что зима. Потому-то никто в трезвом уме в Наидремучейный и не суётся.
Ехал Иффан, а у самого зуб на зуб не попадал. Больно уж он темноты не любил, была у него такая слабость. Но всё же глубоко вздохнул, подумал о Море, зажёг факел — и направил лошадку прямо в лесной мрак. Думал, тяжело будет животину в такую тьмищу завести — но та и ухом не повела, ни левым, ни правым. Ей, усталой твари, на всё было плевать, что не еда и не уютное стойло. Покорно втащила телегу с Иффаном под сень огромных, кривых стволов, и тьма сомкнулась где-то взаду.
Наступил Наидремучейный.
В лесу и впрямь было темно. Так темно, что если руку вытянуть, то и кончиков пальцев не увидишь (даже если их накрасить светоотражающим лаком). Узкое кольцо факельного света гоняло мрак по кустам. Ехать было где-то часов пять или шесть, но у Иффана часов не было (потому что в этом мире их не изобрели пока), вот он и был вынужден гадать по звёздам, сколько ещё ехать. Правда, звёзд тоже видно не было. Так-что, ехал он полностью наугад и по своему шестому чувству (ну или седьмому).
Где-то на втором часу дороги телега подскочила на кочке. Иффан в ней подпрыгнул и больно ударился пятой точкой. И закричал:
— Ой-ой-ой!
И тут же из глубокой бездонной чащи Наидремучейного прилитело ему в ответ:
— Оу-оу-оууууууууууууууууу!
У Иффана всё похолодело: от кончиков волос до печёнки. Он зажал рот обоими руками и заругался на себя: вот дурак, едет по страшному лесу и орёт даже не как простой идиот, а как полный. А в чаще снова:
- Оуоуоуоууууууу!
И снова:
- Оуоуоуууу!
И ещё:
- Оуууууу! Ооооо!
Оуоканья близились, как взволнованный хряк несется к помоям.
Иффан рефлексивно сжал лопату, вилы и кнут, которые припас специально для такого. «Вот и пришёл мой смертоубийственный час», — подумал он и брови его сошлись над переносицей, как большие грозовые тучи, очень недовольные друг другой.
А чудище было близко. Ближе и ближе, ближе и ближе.
А вот и оно!
Иффан ип ухнуть не успел, как оно уже лезло ему в телегу! Оно было огромное! Чёрново-розовое! В длинной шерсти с волосом, чёрным, как глаза Люцифера! А глаза у него самово светились, как тигриные!
Иффан завопил как оглушенный и замахнулся лопатой. Но чудище завопило еще громче и Иффан уронил лопату! А потом завопил громче чудища и опять взял лопату! Но чудище завопило еще громче и схватилось за лопату! И они начали её перетягиать!1! Никто не побеждал, но чудище вдруг дернуло так слиьно, что Иффан чють не отпустил лопату.
И тут! Чудище сказало!
— Стой! Ах ты грязный плембей! Перестань махать на эльфийскую принцесу!
  И тут Иффан отпустил лопату и так широко открыл глаза, что те едва не выскочили из орбит и не ударились о чудище.
То было вовсе не чудище.
То была девушка, такая стройная, что осьи королевы удавились бы от зависти, увидь они талию, и такая прекрасная, что и у трона владыки самого страшного и прекрасного ада не сыщеш такой прекрасности. Глаза её сияли мягким и нежным светом любви и понимания, тонкий нос, напоминавший клюв колибри, прекрасно выдавался из двух в меру пухлых щёк, которые походили на бока прелестных овечек, а губы были обведены изящным ярко-алым контуром, который подчёркивал благородную бледность и аристократическую усталость девушки. Волосы её прядями возлежали на вострых плечиках. А лицо сияло во тьме ярче, чем факел.
Иффан сначала побледнел. Потом взгляд его зарделся от смущения и он неловко быстро отскочил на дальний край телеги, давая гостье место, чтобы залезть.
— Ах! — промолвила она. — Ну не ужели вы ни поможете даме поднятся?
Иффан повесил голову на грудь и ошалело помотал ей из стороны в сторону.
— Как вы грубы! Вы поплатитесь за это! — незнакомка нахмурилась, и её тонкие аристократичные брови двинулись навстречу друг другу.
Она легко, как ужаленная лань, взлетела в телегу и закинула ногу на ногу, и те изящно, как змеи, сплелись друг с другом.
— Я заблудилась! — сказала прекрасная незнакомка с легким оттенком величия над Иффаном. — Выведи меня отсюда!
Иффан восхисмущенно (то ест смущенно и восхищенно) хлипнул носом и утёр его рукавой. Он был счастлив услужить, это читалось в каждом его покачивании и мечтательном взгляде, устремленном в пол телеги.
Девушка была прекрасна. Шерсть на ней была вовсе не шерстью, а шубой из тончайшего чёрного руна, которую ей приподнёс гномий кароль (самый главный из них). А под шубой обнаружился шёлковый корсет, который обнимал и стягивал нежную девичью груть третьего размера и талию. Ещё на незнакомке были бриджи в обтяжку и босоножки с каблуком на шпильке. Ещё у неё была рапира, шпага и катана, которые она прятала в специальные карманы на штанах. Она погладила по бедру сплетенные ноги и улыбнулась Иффану.
Тот со скрипом отвернулся на негнущихся ногах и дал кнута скакуну. Скакун не повёл ни левым, ни правым ухом и мерно покатил телегу по Наидремучейнему.
В пути незнакомка и крестьянин разговаривали. Незнакомка рассказала, что зовут ее Альмация Делланора Беллатрисса Юникен оф зе Найт Патрицио Дамнейшен Брайд оф Люцифериус и что она — внебрачная и единственная дочь эльфийского кароля (того, который самый главный) и что мать ее — ламия и единственная любовь Владыки Ада. Поэтому она, Альмация Делланора, ещё немного и демон. А дедушка у нее был джинн, а бабушка — ангелом. Вторая бабушка — гарпией, а второй дедушка — кентавром.
— Намешано, как в супе, — не вслух сказал Иффан, а вслух восхищённо сглотнул и бледно зарделся.
— И всё было хорошо, — рассказывала Альмация. — Пока в меня не влюбился Темный Властелин.
— Эт какой же? — спросил Иффан.
— Как какой? — удивилась Альмация и от удивления глаза её округлились как две совершенные, покатые, белоснежные жемчужинки. — Канечно же самый главный!!
— А. Вот оно как, — ошалело простонал крестьянин. От восторга он забыл куда глядеть и глаз его то и дело наровил проскользнуть Альмации в глубокий корсетный вырез. — А чё ж он бросил-то тебя ночью одну в лесу?
— Он не бросал меня! Я сама ушла от него! — и Альмация трагично закатила свои глаза цвета драконьей кости.
— Эт почему ж?
— Он хател женится на мне! Но я не могу так сразу отдаться первому встречному! Я существо свободы! И серце мое зачахнет в плину!
— От оно как, — и крестьянин хищно и жадно облезнулся и в глазах его замерцали недобрые огоньки.
Девушка побледнела, как приведение, и откинулась на тележный край, и стала ждать своей злой судьбы. Но потом устала ждать и продолжила рассказывать.
Она родилась в ночь страшнейшей бури. Мать её была ламией, и потому Альмация не родилась, но вылупилась из яйца (на этом месте крестьянин плотоядно закашлялся). Она была так прекрасна, так прекрасна, что все остальные ламии склонили перед ней главы и единоголосно объявили ее своим вождем. А когда Альмации исполнилось три года, её короновали и стала она королевой ламий. А в пять лет — принцессой. Когда ей было десять лет, то в нее без памяти влюбился эльфийский принц, который как раз проезжал через земли ламий. Он забрал ее во дворей эльфоф и они уже были готовы пожиниться, как вдруг Альмация встретила гораздо более прекрасного эльфийского лорда и влюбилась в него. И бросила принца. Лорд подарил ей единорога, в которого были тут и там вставлены бриллианты и сапфиры, и потому он светился на солнце, когда бежал. А потом её увидел эльфийский кароль и тоже почти влюбился, но тут оказалось, что Альмация — его родная дочь. И с тех пор она жила во дворце кароля, спала на берегу лунного пруда, и сотни зеркал отражали её неподражённую красоту.
— А сколько ж тебе сейчас лет? — спросил крестьянин, содрогаясь от восхищения.
— Пятнадцать, — ответила Альмация и надула ярко-алые, пухлые холмики губок. — Но вообще мне тысяча тридцать два года, потому-что я реенкарнация Каролевы Ангелов.
— Вот оно как, — ответил крестьянин и взгляд его остекленел от с трудом сдерживаемово желания.
— Да так!! — ответила Альмация и продолжила.
Но когда ей как раз вот только что исполнилось пятнадцать, её похитил Владыка Тьмы. Он заточил её в высокой башне, и приковал к скале, и бросил в пещеру к дракону. Он кормил её только вадой и жестоко избивал кнутом. Но от всех этих нечеловечных мучений Альмация становилась токо прекрасней. И одним днём Владыка Тьмы влюбился в ниё и отковал от скалы. И предложил ей стать женой.
Альмация и сама была в него влюблена, но всё же разорвала одежды, которые он подарил ей, разбросала еду и выкинула из окна подарки — кроме драгоценной диадемы, которая так прекрасно оттеняла цвет ее прекрасных кудрей, золотого браслета в виде двух сплетенных змей с глазами у одной — из изумруда, у другой — из рубина, кольца с редчайшим камнем мифрилом и тонкой золотой цепочки на лодыжку. Она и сейчас со мной, посмотри, крестьянин.
Альмация сунула ногу под нос Иффану — тот едва увернулся от каблука и шпильки и что-то смущённо промычал. Это страсть поняла Альмация. Дикая, звероподобная страсть простолюдина. Он награни. Ещё немного и он не удержит себя! Принцеса снова закатила глаза и откинулась на край телеги.
Но крестьянин не торопился нападать. Вместо нападения он всё так же судорожно сжимал поводья и глядел вдаль остекленевшим взором. Глаза Альмации легкой трусцой пробежались по его могучему, простолюдинскому телу, по горбам мышц, перекатывашимся под тулупом, по шее, на которой змеились жилы вен и артерий. Нет, он не удержит себя, не удержит!
— Крестьянин! — подала она слабый, беспомощный голос. — Прошу тебя! Не делай этого!
— Чего? — спросил тот и повернулся. И в глазах его Альмация прочла конец.
— Не убивай меня! — молила она так жалобно, что раскололось бы и сердце самого злого и жестокого из камней.
— Чего?! — лицо крестьянина перекосилось от ярости. Альмация поняла, этот многохуже камня.
— Маё тело! Не ругайся над ним, о молю тебя, не убевай меня!
— Ты что-то не то съела у своего властелина штоль? — спросил крестьянин, и голос его прогрохотал подобно грома в страшной, чёрной туче.
— Ах! — Альмация запрокинула голову и закатила глаза так, что чуть не заглянула себе в череп! Вот он, тот страшный миг, которого она ждала всю жизнь! Вот сейчас отвратительное чудовище покусится на ее девичью, непоруганную никем честь! И она пропадёт, сгинет в пучине отчаянья, где нет никакой надежды на спасение и избавление и ещё преодоление. Вот сейчас! Вот! Вот!
— А вот и лес кончился… — тихо произнёс Иффан. Лошадка впереди довольно всхрапнула — уж на что она была смирна и терпелива, а всё ж брести во мраке наугад кому угодно осточертеет. Разошлись ветви, расступились седые мхи — и над головой замерцали звёзды. Дальний край небосвода уже занимался алым: ночь подходила к концу.
Иффан остановил лошадь, спрыгнул с телеги и потушил факел в снегу. Потом потянулся и глубоко-глубоко вдохнул морозный вечерний воздух. Там, в Наидремучейнем, воздух этот казался таким душным и спёртым, будто мешок на голову надели. Иффан обернулся — но в лесу стоял такой мрак, что уже в паре шагов ничего нельзя было разглядеть. Поёжился.
Хорошо, что всё уже позади. Прав был повар: никаких чудовищ ниоткуда не выскочило.
Ну, почти никаких.
В телеге царила подозрительная тишина. Иффан заглянул в неё — но увидел там лишь гору чёрного меха. То ли девушка со странным именем зарылась в неё с головой, то ли…
— Исчезла, — пробормотал Иффан.
Подумал и добавил:
— И слава Свету!
Но когда он залез в телегу и уже был готов схватить обеими руками странное и жуткое тряпье, чтобы выкинуть его ко всем чертям, он услышал всхлипывание. Тихое-тихое. Такое тихое, что завывай ветер чуть громче, Иффан и не различил бы ничего.
Он наклонился к чёрному куску и осторожно размотал его. И оттуда на него глянуло покрасневшее, заплаканное лицо. Вернее, личико. Детское.
Девочка. Маленькая, лет десяти на вид.
— Вот те и раз.
Иффан так и сел, где стоял. А ребёнок вытер нос рукой и — залился слезами.

*   *   *

— Ну и что теперь с тобой делать?
— Не ругайте! Дяденька! Ну, не ругайте! Пожалуйста! И мамке не говорите, а то…
— Убьёт, знаю… Ладно, не скажу. Скажу, в лугах встретил. Так пойдёт?
— Ага! Скажите, за мной ведьма гналась! Огромная! И зубы что вилы, и когти, как серпы, и глаза…
Вздох.
— И кто ж тебе такую чушь про лес этот наболтал, малая?
— Да Джони… он сосед мой. Сказал, кто туда зайдет ночью и трижды поверх макушки плюнет, у того желание сбудется. Любое!
— И ты, значит, захотела принцессой быть.
— Ага! Только… только я не знала, что она такая получится, принцесса. Я хотела настоящую, чтобы с короной и дворцом. И с лошадью. А эта…
Молчание. Тягостное, как тишина Наидремучейного.
— Проклятое место… проклятое.
Согласный детский всхлип.
— Ну-ну, будет тебе реветь-то. Всё позади уже. Поросёнка любишь?
— Живого?
— Не, печёного. Жена моя готовит сейчас такого поди. Приедем, поешь, переночуешь. А уж назавтра отвезу тебя в деревню твою. Как смотришь?
— Да!
Смех.
— Ну вот то-то же! И не надо мне слёз тут. Лучше расскажи, как это ты через макушку себе плюнула, да ажно три раза!
— Ну, это просто! Меня дядя Абак научил! Смотрите, надо вначале поднять голову и глянуть вверх левым глазом…
Лошадка всхрапнула и ускорила шаг. Лесок, по которому ехала телега с двумя людьми, мало-помалу заканчивался и среди деревьев мелькали далёкие огоньки — дома. До тёплой конюшни оставалось всего ничего.

Отредактировано Ticky (2016-12-29 10:12:47)