Ангъяк

Она умерла в осенний день. Обычный такой, безликий, серый. Сложись всё иначе — и он бы даже не запомнился, слился в массу одинаковых дней. Но не вышло.
Потому что она умерла.
Миша это обнаружил. Он сперва не понял, не поверил. Проходил мимо кроватки и подумал: как же тихо она спит. А потом подошёл, положил руку на лобик и сказал сам себе: «Холодная. Замёрзла, наверное». А дальше были мгновения, мутно-тяжёлые мгновения, когда всё уже понимаешь — но в то же время сам себя останавливаешь, выстраиваешь в мыслях преграды, одну за другой, не давая себе осознать. Когда ты прислушиваешься к дыханию, ищешь пульс, подставляешь ладошку к носу, и всё так по кругу, по кругу, не останавливаясь, и мысли в голове крутятся: «Надо ещё раз пульс проверить… Дыхание… Пульс… Дыхание… Ну не может быть, не может…»
А потом замираешь, протянув руку, и стоишь, и в голове со всей отчётливостью вспыхивает мысль. И вроде нужно куда-то идти — и не нужно. Словно всё в мире в одно мгновение оборвалось. Ведь не бывает так. Не бывает.
А потом несколько шагов до спальни жены. И голос — чужой, какой-то глухой, мёртвый голос:
— Ань, Лиза… она…
И крик. Аня всё поняла, поняла мгновенно, словно прочитала на его лице. Когда она бросилась в комнату, она уже знала. И он знал. И всё равно всё по кругу: пульс, дыхание, пульс, дыхание.
— Скорая! Нужно звонить в скорую!
И они звонят, и говорят друг другу какую-то ерунду. Что-то про летаргический сон, и про вены младенцев, которые так далеко от кожи, может, потому и пульс не уловить. Вместе ищут зеркальце и подставляют его к ротику.
Чисто.
И смотрят друг на друга внезапно опустевшими глазами, а весь мир кажется каким-то серым. Холодным, тихим и серым. Ненастоящим, словно помехи пошли. И мысль: «А может, сон? Ну ведь не может такого быть. Не может!»
А потом дверь открывается, и медсестра не разуваясь идёт в спальню, и от её ботинок отваливаются комки грязи. Вроде бы неважно это всё, ну подумаешь — грязь, а из головы выкинуть не получается. А потом медсестра произносит слова. Ты сразу знал, что она это скажет. Знал, и потому слова проскальзывают мимо тебя, пролетают, даже не задевая, и ты стоишь, глядишь на медсестру и оторваться не можешь от бородавки над её верхней губой. Бородавка такая большая, круглая, и из неё торчит чёрный волос.
— Мужчина. Мужчина, вы слышите? — повторяет она, и голос такой противный, резкий.
— Да, я слышу. Конечно.
А над всем этим взвивается крик жены. Она сползает по стеночке, закрыв лицо руками, и воет, воет, воет. А ты смотришь на неё, на бородавку, на кроватку, и снова на неё. И пустота…

***

Она стала приходить по ночам. Где-то там, на границе между сном и явью, когда только просыпаешься, и весь мир ещё такой чёткий и нереальный. Подёрнутый серой дымкой.
Миша открывал глаза — и в глаза ему смотрела она. Она сидела на груди Ани, сидела, уперевшись на кулачки, и смотрела большими и пустыми глазами. Злыми глазами. Словно говоря: зачем ты проснулся? И на губах у неё была молочная пена.
И пока Миша открывал и закрывал рот, не в силах издать ни звука, она взрывалась мириадой искр — и исчезала. А по груди жены — странно обнажённой почему-то груди — стекала струйка молока. Миша протягивал руку, чтобы разбудить жену, — и замирал. Кто он такой, чтобы возвращать её в реальность? В эту серую, промозглую, осеннюю реальность.

Мир выцветал. Деревья теряли листья, первый снег укрывал дороги, небо пряталось за облаками. По утрам они с Аней выходили на кухню: два бледных призрака, и Аня с каждым утром словно теряла в цвете.
— Нам нужно взять отпуск и уехать, — говорил Миша. Но сил не было, чтобы даже посмотреть билеты.
Аня кивала, а потом, одеваясь, жаловалась:
— Молоко всё не уходит.
И было в этих словах что-то будничное — и жуткое.

А потом снова была ночь. И внезапное пробуждение. И крохотное, кругленькое лицо ребёнка, уже нечеловеческое лицо: серое, разбухшее, с чуть треснувшей кожей, и пальчики серые, почти синие, и запах. Страшнее всего был запах. Миша моргал — и ребёнок исчезал, но запах ещё долго витал в комнате.
— Что-то испортилось, — говорила Аня утром, — что-то испортилось, надо проветрить.
А Миша смотрел, как она суетится, как открывает окна, как кутается в шерстяную шаль, чтобы не замёрзнуть, и — молчал. «Лиза приходит по ночам», — ну как такое можно сказать? Зачем терзать жену? Зачем мучать? Он просто сходит с ума, просто сходит, и нужно дойти до врача, до психолога, психиатра, психотерапевта — до кого-то такого.
Да только страшно, скажут ещё: «У тебя шизофрения».
Страшно — и сил нет.

Снег укрыл улицы, превратив некогда цветной мир в чёрно-белый. Аня сидела на кухне, пила чёрный чай и смотрела в окно. На её белой кофте в районе груди растекалось мокрое пятно.
— Молоко всё не уходит? — спрашивал Миша, и Аня, бросив взгляд вниз, прикрывала пятно ладошкой. Говорила рассеянно:
— А… да…
А Миша смотрел на неё, на её исхудавшее лицо, на чёрные пятна под глазами, на морщинки — у Ани ведь никогда не было морщин, раньше не было, — и думал о том, что так он потеряет жену. Она истает, как снег, и опадёт, как последний цветной лист с чёрного ствола осеннего дерева.
И надо что-то делать. Да только… сил нет?

Он очнулся на работе. Очнулся, когда смотрел на газовую лампу. Лампа мигала и противно потрескивала, то гасла, то вновь загоралась, а вокруг лампы летала невесть откуда взявшаяся муха. Летала, билась о лампу, и жужжала. И что-то щёлкнуло в голове у Миши, и он, свернув рабочий проект, который мучал через силу, срывая все мыслимые и немыслимые сроки, начал искать психолога. Психотерапевта. Психиатра. Кого-нибудь.
— Аня, — сказал он вечером жене. — Нам нужно сходить к специалисту. Иначе мы не переживём.
А Аня подняла своё худое, словно череп обтянутый кожей, лицо и проговорила улыбаясь:
— А ко мне Лиза по ночам приходит.
Со звоном разбилась кружка, и чёрный чай разлился по полу. Оказывается, это Миша её уронил. Не удержал.

Когда они уезжали, была вьюга. Словно дом не хотел их отпускать. Впрочем, Аня и сама уезжать не хотела. Вцепившись в его плечо, она всё повторяла: «А Лиза? А как же Лиза? Лиза?» И Миша до боли сжимал челюсти, чтобы не рявкнуть: «Она умерла!» Засунул жену в машину, сам сел рядом. Вьюга заметала город, сжирая последний из оставшихся цветов — чёрный, так что мир казался чистым листом бумаги. Пустым. Словно всё из их жизни стёрли, оставив только вьюгу, бесконечную вьюгу, по которой можно ехать часами, годами и столетиями — и так никуда не попасть. И в этой вьюге монотонным гулом слышался голос Ани: «А как же Лиза, она ведь придёт, а Лиза…» И Миша сжимал челюсти, чтобы не крикнуть, не сказать что-нибудь не то, и до рези в глазах вглядывался в белую пелену, чтобы различить встречные машины и дорогу.
Он открыл квартиру — пустую, пыльную, простоявшую больше года без жильцов после того, как мать похоронили, — и сказал Ане заходить. Та уже перестала бормотать и причитать, и просто молчала, прижимая к груди сумку. Он сам нашёл постельное белье, застелил, уложил Аню.
— Нам нужно сменить обстановку, просто нужно сменить обстановку.
— Но Лизочка...
— Аня. Ты ведь всё понимаешь. Она умерла.
Но когда ночью Миша проснулся, Лиза смотрела ему в глаза. Одутловатая, синяя, раздражённая. Она что-то прошипела прежде, чем исчезнуть. А когда дочь пропала, Миша поднял глаза, и увидел у кровати маму. Серую. В халате. В розовый цветочек.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Психиатр выписал таблетки — но таблетки не помогали, только всё вокруг теперь воспринималось, словно сквозь пелену. Словно все мысли и чувства придавили подушкой, и нет ни радости, ни страха. Теперь, проснувшись, Миша видел Лизу и мать, но не боялся их.
И тогда Миша начал искать другое. Он звонил экстрасенсам, ведьмам и экзорцистам, и всем задавал единственный вопрос: «Какая у меня проблема?» «От вас ушла жена», — сказал первый, и Миша положил трубку. «У вас большие проблемы со здоровьем», — сказал второй, и Миша снова положил трубку. Лишь двадцатый из списка произнёс нужное: «У вас умер ребёнок».
«Какой ребёнок?» — спросил Миша, чувствуя, как сердце замирает от надежды. «Умер, но уйти не может, — продолжал мужчина на том конце провода, словно не слыша вопроса. — Вина на вас лежит. Не отпускаете вы его».
И Миша отпросился с работы и бросился к экстрасенсу. Экстрасенс оказался сереньким, безликим мужичком, такого на улице встретишь — никогда не подумаешь, что человек непростой. Миша посадил в машину, привёз домой, долго слушал бормотания и смотрел, как мужичок брызгает по углам святой водой. «Теперь не придёт», — сказал он, забирая деньги.
Не придёт… Мир словно вновь обрёл краски. Миша смотрел на простыню на кровати, и словно в первый раз видел на ней цветы. Пурпурные.
Аня вернулась с работы, и кофта у Ани была в полоску. Синяя. Они заварили чай, и чай был бледным, жёлтым, с едва заметным зеленоватым отливом. Пожарил котлеты — коричневые, сварил цветные макароны — розовые, белые и зелёные. Аня посмотрела на него своими голубыми глазами и сказала:
— Ты, кажется, повеселел.
И у неё даже синяков под глазами не было. Или это только казалось. Но лицо было всё таким же худым. Худым и тонким.
— Всё будет хорошо, — сказал Миша. — Всё прошло. Всё будет хорошо.

Он проснулся ночью — и была тишина. Никто не взирал на него больше с груди жены, никто не смотрел, стоя над кроватью. Была тишина, какая-то неестественная и мёртвая. Ветер слабо развивал занавеску, где-то далеко тикали часы.
Миша потянулся и обнял жену.
И замер.
Аня была ледяной. Он застыл и посмотрел на дверь. А на пороге стояла мать. Возле неё, держась за косяк, хмурилась Лиза. И за их спинами вырастала третья, ещё смутная, тень.

Отредактировано Ticky (2016-12-01 17:26:37)