1.

Ветви ломились от яблок – спелых, сочных, ароматных, розовобоких. Равко отводил в сторону те из них, что преграждали путь, и плоды сыпались под ноги ему и жрице.
– Вот удружил Вейко, вот же красавчик, – пробормотал Равко, аккуратно переступая через свежие паданцы. – Кабачки с ногу, тыквы вдвоём не обхватить – давно таких урожаев не видывал.
– Если то, на что я надеюсь, случилось, успеешь ещё привыкнуть за ближайшую семерицу, – скрипуче ответила как всегда чуткая жрица.
Равко покачал головой в сомнении, но промолчал: впереди, на краю сада, уже виднелось набухшее соками, узловатое Древо Матери. Сердце забилось сильнее, тревожней, как всегда перед встречей с чудесами. И всё же Равко заставил себя подстроить шаг под жрицын, и они вместе, как один, подошли к яме среди корней, в которую зимой лёг Вейко, юный жених богини, сняли покров елового лапника, и Равко спрыгнул вниз. Нечто маленькое и живое смотрело на него, щурясь под лучами солнца, сжимая в кулачке гладкое белое ребро – младенец с кожей цвета древесной коры и без пупка. Но глаза у него были Вейковы.

2.

- Ежевика созрела! - звенели призывные голоса деревенских сирен. Они скрывались в лесной дали, а затем возвращались, задрав подолы, полные ягод. Проходили мимо окон, смачно облизывая пурпурные пальцы.
Наконец, с чердака в них полетела скамейка. Затем - дырявый бидон.
- Убирайтесь! Протухла ваша ежевика! Аааа!
На крышу вылез, с детской ванночкой, дробовиком и в плавках, сердитый Экванс. Он пальнул в небеса, сел в ванночку и съехал.

3.

Анна плавала в бочке с мёдом.
Мелькнуло в последний раз пламенеющее закатное небо, сомкнулась вязкая жидкость над головой, и с глухим стуком наступила темнота.
Ночью ярмарка выглядела недобро: корзины и кадушки пугали чернотой содержимого; зловеще качались на причелинах белые пряники, сверкая в лунном свете сахарными боками; в вертепе застыли мрачные тени, и ухмылялись зубастыми кленовыми улыбками осенние венки. Но утро вернуло предметам краски и узнаваемость, торговцы заполнили лотки товаром, ожили куклы, запела скрипка, зазвенел луг голосами, смехом и детскими криками. Это был бы лучший праздник урожая за последние годы, но Анна плавала в бочке с мёдом. Бортник умело изобразил ужас, обнаружив её там.
Маленькую Анну выловили из маленькой бочки, переложили в маленький ящик - скорее, коробочку - и закопали в землю. Холмик над её могилой тоже получился совсем небольшим.
Зачем эти люди хоронили пчёл, спросите вы меня? Ну а я откуда знаю - традиция у них такая, наверное.

4.

Надвинув на кончик носа очки с идеально полукруглыми линзами, Маргарита разглядывала зажатый в кулаке огурец весьма порнографического вида. Овощ пах тёплым летним дождём и просился на зуб, но Маргарита не торопилась употреблять его в пищу. «Вот же незадача, - размышляла она, проводя пальцами по бугоркам на зелёной шкурке, - огурцы покрыты пупырышками, но называют их при этом пупырчатыми. С позиции словообразования было бы уместнее назвать эти бугорки пупырками, но нет, в лексикон садоводов это слово не вхоже. С другой стороны, раз уж языку русского человека любо понятие «пупырышки», огурец можно характеризовать как пупырышчатый, однако и здесь стоит ожидать общественного сопротивления.»
Перевернув овощ, Маргарита в задумчивости потёрла висок огуречной попкой.
«Дабы привести укоренившуюся нестройную терминологию к единообразию, следовало бы именовать бугорки пупырышами, а плод пупырышным. Но в этом случае, - нахмурилась Маргарита, - негативная реакция на реформу со стороны консервативно настроенного большинства вызовет необратимый коллапс в сфере растениеводства, отказ от культивирования огурцов в пользу выращивания Solanum lycopersicum, плоды которого равновероятно именуются томатами или помидорами…»
А муж Маргариты, Виталий, ужинал на веранде соседской дачи. У соседки Раечки не было научной степени, но была миска свежего салата, пирожки с капустой и керосиновая лампа, которая подмигнула Виталию синим язычком пламени и погасла, дав понять, что до утра она им уже не понадобится.

5.

— Каравай, каравай, — выпевала Любовь Михайловна, и ей подпевали многоголосо все её четырёхлетние подопечные и все их воодушевлённые мамы и бабушки. Любови Михайловне было от силы двадцать, а Кате в своём углу мучительно хотелось закрыть глаза руками: не то от накативших воспоминаний, не то от неловкости и стыда, хрупкого, бесцельного, непонятного. Кате тоже было двадцать, но с небольшим.
— Опять страдаешь, — весёлым шёпотом сказала мама и потрепала Катю по голове, — вон, погляди, Оскар танцует, ему всё нравится, а ты как в детстве ненавидела утренники, так и сейчас переживаешь.
А и правда, подумала Катя, чего это я. Мама была права, но как ей, опять же, объяснишь — у Оскара в садике праздник урожая, а мне вдруг вступили в сердце все мои зайчики и снежинки, все ёлки, на которые меня позвали и не позвали, все дурацкие считалки, все плохие, ужасные стихи и табуреточки, с которых их требовалось читать, весь унылый запах жареной капусты, все книжки не по возрасту и всё одиночество умного ребёнка, который мучительно хочет в круг и мучительно не может себе этого позволить, и оттого опять убегает плакать на лестнице.
— Урожай, урожай, — сказала она громким отчаянным шёпотом, — все кругом дураки и не лечатся, хоть ты урожайся.
Подбежал Оскар, ткнулся тёплым носом, задышал, и вдруг стало легче.
— И ты, Брут, веселишься и танцуешь, — сказала Катя, но уже беззлобно, и откинула ему со лба промокшую чёлку: в актовом зале было душно, пахло детскими колготками и столовскими пирожками с яблоками.
Брут протянул ей тёплую помятую пластилиновую тыковку, улыбнулся ей, и она улыбнулась ему в ответ.

6.

На две недели раньше обычного завершили уборочную труженики села.
Спросим комбайнёра Ивана Петровича Семёнова, что он думает о достижениях народного хозяйства.
Иван Семёнович поддерживает инициативу.
По дороге в поле нам встретились пионеры: они тоже помогали колхозникам.
А скажите, ребята, что вы думаете о будущем, о родном колхозе?
Не было такого как сейчас.
Рожь, пшеница, вот это всё.
Пионеры одобрили решение правления.
Ветер разносит последние стебли свежесжатой соломы.
Гордость наполняет сердце.

7.

Дверь сотрясалась от ударов. "Пусти, с-сука!". Нина Петровна сидела на кухне, как восковое изваяние, вздрагивая только внутренне при каждом ударе. Она закрыла глаза и попыталась представить на месте пьяного чудовища, ломящегося в квартиру, пятилетнего Петеньку. "Ой"- звон осколков, топот маленьких ног. Нина знала, где сын прячется от нее - под старым сервантом. Одним рывком вытащила сына за ногу, лупила изо всех сил, зло до синяков: "Только портить умеешь, дрянь, все только портишь, как твой папаша-ублюдок!". Очередной удар снес дверь с петель, и Нина Петровна открыла глаза. Тогда было лето, сейчас пришла осень - пора пожинать урожай.