Этот случай мне рассказал отец. Ему тогда было двенадцать.

Грань вторая.
Совхоз Червоний Степ. Сахновщанский район Харьковской области. Октябрь 1941-го.
Через село шло пушечное мясо. Техники почти не было, в основном солдаты. В большинстве союзники – венгры, словаки, румыны. У них была другая, чем у немцев, форма и вели они себя, как цыганский табор. Шумные, с бегающими перепуганными глазками, похожие на крыс. Сброд, собранный со всех помоек Европы, предназначенный для мясорубки на передовой. Немцев было мало. Да и те, в основном, младшие офицеры, скорее, в качестве надзирателей.
Из-за непроходимой грязи колонна двигалась медленно. Телеги и грузовики вязли в размытом дождями чернозёме. Поэтому солдаты, проходя через деревню, старались запастись провиантом. Кто-то гонялся за курицей, кто-то успевал заскочить в хату, схватить кусок хлеба или несколько яиц. Ели, жадно запихиваясь, как собаки в стае, чтоб не отняли и просто от голода. Офицеры относились к этому снисходительно, но время от времени покрикивали на особо распоясавшихся.
Ваня остался дома один. На хозяйстве. Младшую сестру отдали к тётке на хутор. Там поспокойнее было. А мать поехала её проведать. Ваня стоял на пороге, рассматривая бесконечную вереницу людей, бредущих неизвестно откуда неизвестно куда. Столько народа не прошло через село за все двенадцать лет его жизни. А тут – столпотворение.
Он настолько был заворожен этой картиной, что не заметил, откуда во дворе взялся солдат. Небритый, в выгоревшей,мятой форме и ботинках, настолько облепленных землёй, что их почти не было видно. Солдат шёл быстро, придерживая висящую за плечом винтовку. Подойдя к Ване, он улыбнулся и что-то пробулькал на незнакомом языке. Немецкий Ваня до войны учил в школе, но солдат говорил не на немецком. Ваня улыбнулся в ответ и пожал плечами, мол, не понимаю.
Улыбка на лице солдата сошла, он внезапно схватил мальчика за телогрейку и затолкал в сени. Сам зашел следом, пихая Ваню в спину.
- Еда…еда давай. – Показывал он себе пальцем на рот. – Кушай давай.
- Так їсти нема нічого. – Ваня развёл руками. – Нема. Мати пішла. Нікого нема. І їсти нема.
Солдат забежал в комнату, оставляя на полу комья грязи, полез в печь, перевернул горшки, посмотрел под столом.
Еду прятали. Прятали всё. Ни в одной хате не найдешь куска хлеба, если не знаешь потайных мест.
Солдат перевернул всё вверх дном, даже подушки поперекладывал. Ничего, кроме горшка с засохшей пшеничной кашей, совершенно не аппетитной на вид.
Он опять заговорил, всё громче и громче, перейдя на крик. Ваня стоял, напуганный, хотелось выскочить на улицу, подальше от этого сумасшедшего дядьки и бежать, не останавливаясь, на хутор. Оставаться в доме один на один с чужим кричащим человеком не было никаких сил.
Солдат умолк, поняв, что толку мало от его крика, взял горшок с кашей, сунул туда ложку, которая обо что-то предательски стукнулась. Каша тут же высыпалась на стол, и вместе с ней выкатилось пять яиц. Одно упало на пол., но не разбилось. Солдат злобно посмотрел на мальчика, но голод взял верх. Яйца были выпиты за минуту. Все пять, скорлупа брошена на пол.
Солдат хватил мальчика за воротник и потащил во двор. Загнав Ваню за хату, он снова закричал, но уже с назидательной интонацией. Бросил мальчика на колени и снял винтовку.
- Дядечку! Не стріляйте! Я ж не знав. Чесно, не знав. Хіба б я не віддав, якби знав! Дядечку! – он схватил солдата за ноги и умоляюще смотрел ему в глаза. Тот отпихнул пацана от себя, пнул ногой в живот и поднял оружие.
- Не треба, дядьку, я вам ще муки дам! Я знаю, де! Не стріляйте! Христом Богом прошу!
Слёзы бежали по лицу, кричать уже не было сил. Голова закружилась. Всё поплыло перед глазами. Сквозь наступающий обморок Ваня услышал щелчок затвора. Мальчик сжался в комок, представив, как свинцовая пчела прошьёт его щупленькое тело насквозь, и он умрёт.
Но выстрела всё не было. Солдат что-то говорил, но тон был не тот, он словно оправдывался. Ваня поднял голову и увидел немецкого офицера в длинной чёрной шинели с белым поясом. Высокая фуражка с кокардой-орлом, на рукаве красная повязка со свастикой. И сапоги. Сияющие, надраенные до антрацитовой черноты высокие сапоги, на которых ни одной капли грязи, словно их хозяин летал над этой осенней раскисшей жижей.
Ваня слышал об эсесовцах, что это элита, цвет немецкой армии, но и то, что они не щадят никого. Говорили, что у них сердца. Для Вани он был настоящим ангелом смерти. Почему-то подумалось, что если умрёшь от его рук, обязательно попадёшь в ад.
Мальчик молчал, истерика прошла, душа онемела, только слёзы лились сами по себе, оплакивая ещё живого Ваню.
Эсэсовец мельком взлянул на пацана и слушал солдата, который вытянулся по стойке смирно. Затем отстегнул от пояса стек и что силы ударил солдата по лицу. Бровь и кожа на щеке лопнула, заливая лицо кровью. Но солдат всё стоял смирно, лишь дрожа от боли и страха. Офицер посмотрел на Ваню. Смотрел долго, но как-то сквозь, думая о своём. Никаких эмоций. Так смотрят на щенка в отвлечённых раздумьях, накормить его или утопить в пруду.
- Обман нельзя, - наконец, сказал эсесовец и ударил стеком мальчика. По плечам. Больно, но щадяще. Потом хотел что-то сказать ещё, но передумал, погрозил пальцем и ушёл, скрывшись за углом. Солдат, прижав руку к разорванной щеке, побежал следом.
Ваня поднялся на ноги и пошёл в хату. Он физически чувствовал, как что-то произошло с его душой. Что-то сломалось и тут же зажило уродливым, страшным, твёрдым рубцом. Смерть не отпускает просто так. Она оставляет шрамы.