Эту историю мне рассказал отец. Он был одним из детей, прятавшихся на печи.
Совхоз Червонный степ. Сахновщанский район Харьковской области. Февраль 1942-го
В хате воняло гуталином, портянками и немытыми телами. Семеро немцев сидели за столом. Простые солдаты – четверо юнцов и трое мужчин за сорок.Места на лавках не хватило, и двое примостились на мешках с овсом.
Они пришли уже под вечер. На улице выла метель, снега было по колено. Завели лошадей, двоих в кладовку, одну в сени. Еле протащили в двери. Лошади деловито стали грызть мешки с зерном и мукой. Федора перетащила всё в хату, свалила в углу.
Немцы попав в тепло, снимали с себя шинели, разматывали шерстяные платки, которыми были обмотаны под верхней одеждой. Дышали на замерзшие ладони. Одежду бросали прямо на пол. Сразу подвинули стол, расставили лавки, не обращая внимания на хозяев. Словно вернулись к себе домой.
Дети, загнанные Федорой на печь, испуганно зыркали на незваных гостей.
- Матка, режь курку, – крикнул один. – Бистро.
Курей осталось пять. Они сонно дремали на жердях в курятнике. Федора выбрала самую худую. Вынесла её, удивлённую и не сопротивляющуюся во двор, одним ударом топора отрубила голову, забрызгав снег красным. Села в сенях потрошить.
Немцы в это время выкладывали на стол тушенку, хлеб, колбасу, сало. Две большие бутыли самогона. Не иначе, напали на какую-то зажиточную семью. Один из немцев отрезал полпалки колбасы и бросил на печь перепуганным детям. Его товарищи было возмутились, но он что-то пролаял в ответ и они пристыжено умолкли.
Федора поставила варить курицу и забилась в угол возле печи, бросив на пол телогрейку. Нужно было стать незаметной. Раствориться в скудной мебели, чтобы не показываться на глаза гостям.
Немцы были в настроении, живо разговаривали, смеялись. Наконец, открыв банки, нарезав сало и колбасу, расселись, достали кружки. Налили.
Федора плохо знала немецкий. Выхватывала отдельные слова. Поняв, что пока ей ничего не угрожает, перестала прислушиваться и, разомлев от тепла печи, задремала. Но не глубоко, а будто накрывшись пеленой сна, готовая проснуться от малейшего дуновения опасности.
Солдаты выпили, стали закусывать, накладывая тушенку на хлеб. Хлеб резали они так тонко, что кусок просвечивался насквозь. Панськи скибки, называли в народе.
Белькотали, лаяли без умолку, перебивая друг друга, хохотали, стучали кулаками по столу. Один достал губную гармошку, заиграл, остальные дружно подхватили, запев песню. Допив, налили опять. Пожилой немец встал, сказал тост. Все шумно поддержали, цокнувшись кружками.
- Эй, матка, ком цю мир.
Федора проснулась, вздрогнула. Сжалась в комок, боясь пошевелиться.
- Иди сьюда.
Она встала, одёрнув платье, робко подошла к столу.
Немец протянул ей кружку с самогоном. Дал хлеб с куском сала.
- Тринк вор Гитлер. Вор Дойчланд. Тринк!
Федора выпила. Самогон обжёг горло, она закашлялась. Солдаты смотрели молча. Что будет дальше – можно только догадываться. Настолько безучастным взглядом рассматривали они её. И тут один из них выпустил газы. Немцы засмеялись. Он пукнул снова. И тут все подхватили инициативу, соревнуясь, кто дольше, кто громче. Они пердели и хохотали, утирая слёзы с глаз. Федора попятилась в свой угол.
И вдруг один, молодой конопатый лопоухий солдатик, рухнул лицом на стол и так и остался лежать, не шевелясь. Его товарищи сначала засмеялись, но потом увидели, как волосы окрашиваются кровью, выливающейся из дырки в затылке. Пару секунд все недоуменно смотрели на мёртвого товарища, потом один указал пальцем на дырку в окне.
Первое, что ни сделали – убрали продукты, чтобы их не залило кровью. Затем схватили винтовки и выскочили на улицу. Метель утихла, небо очистилось и сияло миллионами звёзд. Они, ощетинившись стволами, вглядывались в ночь. Это был снайпер. Единственное место, откуда он мог стрелять – лесополоса почти в километре от дома. Идти туда среди ночи чёрными мишенями на белоснежном полотне никому не хотелось. Они бы не прошли и половину пути.
Вернулись в хату. Стол весь залит кровью, на пол стекала струйка, образуя лужу на полу. Молча подняли труп подмышки, выволокли на улицу и положили в сугроб.
Вернулись, схватив с быльца кровати юбку, вытерли стол, смыли водой, протёрли насухо. Заткнули дыру в окне тряпкой. Федору уже никто не замечал.
Снова сели за стол. Сначала молча ели, потом кто-то что-то сказал, другой ответил, завязался разговор, кто-то засмеялся, кто-то опять заиграл на гармошке. Пролаяли под музыку боевой марш.
Места за столом стало больше, солдат, сидевший на мешке, пересел на скамью. Игравший на гармошке, положил инструмент и взял бутыль, чтобы налить самогон, как вдруг бросил бутылку и схватился руками за горло, удивлённо уставившись в потолок. Между пальцами брызнула кровь. Взгляд помутнел, он захрипел и сполз под стол, харкая кровью. Пока отодвинули стол, он уже был мёртв.
Они стояли тупо переводя взгляд с мёртвого товарища на очередную дыру в окне. Покойника выволокли в сугроб и положили рядом с первым убитым.
Вернувшись в хату, завесили окно шинелью, загнав в стену два ножа. И всё равно, никто не решился сесть напротив окна. О хозяевах дома забыли. Никто даже не заглядывал в угол, где сидела перепуганная насмерть Федора. Дети тоже притаились, даже дыхания слышно не было.
Немцы выпили ещё по одной и легли спать. Кто на кровати, кто на шинелях, расстеленных на полу.
Когда все уснули, Федора, стараясь не шуметь, накинула телогрейку, платок, вывела детей в сени, одела их, обула, натянула валенки и выскользнула во двор. Их пустила соседка, баба Ольга, у которой хата была такая ветхая, что немцы даже не рассматривали её, как вариант для ночлежки.
Домой вернулись только после того, как немцы уехали. Трупы своих соратников погрузили на сани, оставив лишь две окровавленные вмятины в сугробе. Рядом с кровью зарубленной курицы, которую им так и не довелось отведать. Она так и осталась в погасшей за ночь печи.
