Я умер, не дожив двух дней до моего восьмидесятилетия. В одиночестве, в комнате, провонявшей старостью, мочой и сыростью. Руки, скрученные артритом, вцепились в серую простыню. Лёгкие в последний раз выдохнули углекислоту и отказались наполняться кислородом. Сердце облегчённо замерло. Не знаю, какой диагноз напишут врачи. Они никогда не пишут, что человек умер от старости или от того, что он просто устал жить. Они найдут в развалившемся организме какую-нибудь причину и запишут неразборчивыми буквами непонятные слова. Но мне уже всё равно. Пусть хоть спляшут на ещё не остывшем трупе - это уже не моё тело. Пусть его сожгут, скормят червям или съедят. Плевать. Я свободен!
Два хмурых херувима вели меня по мрачному коридору без единого окна. Я попытался с ними заговорить, но они только ещё больше нахмурились и сказали, чтобы я заткнулся. Угрюмые мудаки, но я был рад даже им. Я дома, я свободен!
Меня подвели к зарешёченной двери, в которой открылось окно и показалась морда демиурга. Херувимы отдали ему мои документы, и он надолго исчез. Мне казалось, что он не вернётся никогда, но вот демон объявился, держа в руках коробку, которую с трудом просунул через прутья решётки.
- Проверьте, всё ли на месте. Вот список, - демиург протянул мне листок.
Я поставил коробку на пол, снял крышку.
К чёрту список, я и так помню, что было у меня при аресте.
- Ничего не пропало?
- Всё на месте, босс, - улыбнулся я.
Когда мы вышли на тюремный двор, я чуть не задохнулся от радости, когда снова увидел розовое небо, белоснежную вату облаков, радугу, россыпь изумрудов-звёзд и висящие над головой блины небесных тел. Свежий ароматный воздух ворвался в меня, откуда-то доносились звуки потревоженных флейт и вибрации струн. Ворота тюрьмы распахнулись и в них ворвалась свобода, или наоборот, вырвалась наружу.
- Удачи, парень. Не возвращайся больше сюда, - пожелал мне херувим.
- Посмотрим, - ответил я. – Жизнь такая сложная штука. А тем более, вечная жизнь.
И я шагнул навстречу новой вечной жизни.
Меня никто не ждал и не встречал, и я был даже рад этому. Сел прямо в густую траву, утонув в аромате свежести и цветочной сладости. Открыл коробку и вытащил из неё мои крылья. Они слежались, припали пылью, перья слиплись, и я не спеша привёл их в порядок – расправил, распушил, почистил, и когда они стали выглядеть более-менее прилично, водрузил на их законное место. Попробовал взлететь, но не смог. Ничего, это обычное дело – отвык, нужна разминка. Скоро снова буду парить в облаках, словно пушинка. Главное, что они там, где должны быть. И я снова «я», а не понятно кто. Разобравшись с крыльями, достал из коробки нимб. Былой сияющий блеск пропал, форма у него оказалась совсем не круглая. Интересно, что они с ним делали? На свои рога примеряли? Подровнял, протёр, напялил на макушку. Следующим извлечённым предметом была арфа. Провёл пальцами по струнам, извлекая чарующие звуки.  Даже почти не расстроенная. Отлично, жизнь налаживается, как вы считаете?
Ну, что, теперь можно и отпраздновать своё возвращение.
Трапезная совсем не изменилась. Всё было как раньше, вернее, как всегда. Лились музыка и нектар. Всё те же ангелочки перебирали струны арф и выдували чудные мелодии из свирелей, гобоев и труб, стучали пухлыми пальчиками по литаврам. Бессменные нимфы сновали с подносами. За стойкой всё тот же невозмутимый фавн наполнял кубки. Я протиснулся через толпу танцующих, смеющихся, дремлющих, пьющих и едящих тел, сквозь цветные клубы воскурений, сквозь ароматы специй и букеты винных запахов и, наконец-то, оказался возле нашего столика. Кто бы сомневался – все были на месте. В полном сборе. Первым меня узрел Серафим, подскочил и бросился меня обнимать, хлопать по спине и поправлять съехавший с макушки нимб.
- Вот теперь мы снова вместе! Великолепная пятёрка снова вместе! – закричал он радостно и спёр стул от соседнего столика.
              Остальные: Хрунгнир, Бакэнэко и Кокопелли тоже обрадовались, увидев меня. Стали расспрашивать что и как, но Серафим остановил их, мол, успеется,  и предложил отпраздновать моё возвращение.  Он подозвал нимфу, сделал заказ, и вот на столе стали появляться яства – полное блюдо свежайшей амброзии, копчёная вырезка гиппокампы, крылышки курши, вяленые эктозавры, суп из шарканя. И, конечно же, лучший нектар, сладкие вина, освежающие отвары и дурманные настойки.
Ангелок на сцене попросил всех минуту внимания, и объявил, что специально в честь моего освобождения оркестр исполнит песню «От звонка до звонка я свой срок отмотал». Вся трапезная одобряюще заревела и все подняли в мою честь кубки. Заиграла озорная джига и веселье продолжилось.
- Ну, рассказывай, братишка, как тебе там было? Мы уже давно откинулись. Заждались тебя. Тяжело было? – Серафим наполнил тару.
- Да как сказать. По-всякому. Но, в принципе, терпимо. Не самая худшая отсидка.
- Кем ты там был?
- Музыкантом.
- Не может быть! Неужели в церковном хоре пел? – засмеялся  Хрунгнир.
- Если бы. Я пел блюз. Отис Кьюба Браун. Может, слыхали?
Кокорелли аж нектаром поперхнулся.
- Не может быть! Я на твоих концертах был. В Новом Орлеане, в семидесятом, и в Чикаго, в семьдесят первом. У меня все твои винилы были. Ты крутой чувак. Даже жаль было по амнистии освобождаться. Хотелось узнать, что ты ещё споёшь. Если бы я знал, что это ты был, эх!
- А ты по амнистии спрыгнул?
- В семьдесят третьем. Вьетнам, осколком снесло полголовы.
- И мне повезло, - сказал Бакэнэко. – В тридцать два года рак лёгких. Немного помучился и домой.
- Какие тут новости? – спросил я.
- Тут? Новости? Шутишь? – скривился Кокопелли. - Ты походу, ещё не совсем реабилитировался. Разве тут бывают новости? Тоска сплошная. Вот чем мне нравится отсидка, что она когда-нибудь всё равно закончится. Нет ничего утомительнее вечности. Постоянное безделье, эти счастливые ангельские рожи, песнопения и восхваления, златоглавые львы, жрущие траву, синие волы, исполненные очей, золотые орлы. Тошнит уже. И всё это лично меня снова и снова толкает в объятия порока, и нового срока. Хоть какое-то развлечение. И снова всё по кругу. Да что я тебе рассказываю. Сам всё знаешь. Жаль, что мы там друг друга не узнаём, а то бы мы замутили.
- Да мы там и себя не узнаём. – вздохнул Бакэнэко. - Хотя, знаете, иногда мне снились розовое небо, и мои крылья, и я парил над облаками. А когда просыпался, такая тоска меня заедала. Но там я хотя бы мог спать. Забыться во сне. А тут полный нон-стоп. Давайте выпьем за разнообразие, за безобразие и богообразие. И с возвращением, конечно.
Мы цокнулись. С непривычки меня слегка развезло. Откуда-то взялась гитара, и все стали просить меня спеть что-нибудь из репертуара Кьюба Браун. Все мои попытки отказаться закончились тем, что я оказался на сцене, и вся толпа ждала от меня блатной музыки. Вся музыка, которая приносилась сюда из мест не столь отдалённых, считалась блатной. Кому-то нравилось, кому-то нет, но она вносила разнообразие в вечные гимны и оды, которые звучали здесь на каждом углу.
Я спел им «Экспресс в никуда», «Виски, бурбон и сода», «Чёрный буги», и закончил уже не своей «Лестницей в небо». Каким бы ты не был самодостаточным ангелом, бурные овации всегда доставляют удовольствие.
- Как там Кориафан? – спросил я. – Что-то я не вижу его.
- Хреново. Он опять сбежал. И его отправили на новый срок.
- Сбежал?
- Да, вскрыл себе вены. Мне херувим знакомый рассказывал. Вернулся сюда, и его даже не выпустили. Отправили обратно. Пообещали весёлый срок. Вроде бы он сейчас в теле какого-то слабоумного идиота. Ладно, не будем о плохом. Давайте, может, рванём к наядам, оторвёмся?
- Позже.
- Скажи, братишка, какие у тебя планы? Ты созрел, чтобы остановить этот уголовный круговорот?
- Даже не знаю. Боюсь, что я никогда не созрею. Давайте выпьем.
К наядам мы так и не попали. Мы крепко нажрались, и я, даже не знаю, что меня дёрнуло, влез на стол и кричал, что Бога нет, что я в него не верю, что поверю в него, только когда увижу своими глазами, что, если он и есть, то он заносчивый одинокий мудак, что ему наплевать на всех нас, что мне ни холодно, ни жарко от того, есть он или нет, что в моём логическом мышлении нет места Богу, и что ни один из присутствующих не знает, есть бог или нет, а то, что они в него верят – полная галиматья. Что их вера гроша ломаного не стоит, что сама вера уже предполагает сомнения. Я кричал, чтобы мне привели этого самого Бога, чтобы я смог на него посмотреть. Ему что, в падлу явиться ко мне во всём своём сиянии?
Херувимы не заставили себя ждать. Меня стащили со стола, надавали тумаков, по дороге в суд отобрали крылья и нимб. Арфу я благополучно где-то потерял.
Суд был быстрым и справедливым. Статья – неверие в Бога. Единственная статья, по которой тебя могут отправить на Землю в качестве неисправимого заключённого - рецидивиста
Переход был тяжёлым, и поэтому я кричал. И продолжал кричать, пока врач, принимающий роды, не положил меня на живот к моей матери, и запах молока и тепло её тела не успокоили меня. И я забыл, кто я, и зачем я здесь, и в чём смысл моего существования. И почему я без крыльев и не могу летать. И я не узнаю своих друзей, если даже столкнусь с ними нос к носу. И я даже не знаю того, что это совсем не наказание, а очередной шанс исправиться, поверить в Господа-создателя, в Господа любящего, Господа всемогущего. Но это всё тщетно. И заключённых на Земле всё больше и больше, скоро придётся искать ещё одно местечко для новых уголовников.  Загадить ещё одну прекрасную планету.
А ведь всё это можно было прекратить в один миг, раздвинув руками облака, и явив всем любящую бородатую физиономию.
Аминь.