Конь ржал, бил копытами, взбивая дымчато-серую пыль, тряс золоченой гривою – в клубьях свежевскопанной земли, остророгая золотая фибула, извлеченная ей из кургана на ослепительно-солнечный свет. Свет-лана, светлоименная – она была самой удачливой из всей своей студенческо-археологической группы, и первым раскрылся перед нею курган. Будто предчувствуя находку, лопата ее раз за разом ныряла в холод и темноту, в белесые корни травы и округлые камни, гремящие под железом, словно отверделая кость, чтобы с очередным нырком – выдернуть из черно-земляных волн золотую добычу.
– Тш-ш… – она пощекотала кисточкой солнечно-жаркую гриву, сметая грязевые потеки с донельзя удивленной всем происходящим, тянущейся к свету конской морды. Конь спал, сорок веков подряд, погребенный в могильном кургане вместе с его… хозяином?.. или хозяйкой?.. теперь же, полупроснувшийся, лежал на ладони ее, и солнце гладило его встрепанную со сна гриву. – Мы не обидим ни тебя, ни того, чей покой ты охранял все это время. Мы просто хотим узнать – а как оно было до нас? Прочесть эту курганную книгу, страницу за страницей, слой за слоем. О наших предках – сарматах, о скифах, хозяевах этих степей – расскажи нам, конь!
Зрачки опалило солнечно-золотым. Света было нестерпимо много – точно нитка в игольное ушко, он входил под веки ее, золото из-под копыт мчащегося коня, словно степная пыль, летящая во все стороны.
А-хэй, Свет-лана… Ски-лана… Скилея!
***
А-хэй!
Ее мир – застыл на острие копья, небесно-золотой, обжигающе-красный, криками разрывающий мир с терпким привкусом крови под языком. Мир, в котором она родилась, и в котором она расстанется с жизнью, когда Великая Мать улыбнется ей с облачно-голубой вышины остроточеной улыбкой, белыми, как кости, руками примет уздцы ее коня, уводя под курган, в темноту.
А-хэй, не зевай, Скилея, не время спать, враг близко, отдых далеко! А-хэй!
Время свивается арканом, длинным, как змей. Змей рвется из рук ее, шипит, скручиваясь в кольцо, кусает собственный хвост. Петлей сматывается на шее всадника, что с мечом в руках мчится наперерез ей. С корнем рвет из седла, швыряет под копыта коня, твердые, словно стальные секиры.
А-хэй!
Следующего – она встречает копьем, бьет в беззащитно открытое горло, быстрая, как степной ветер, разит наотмашь, жалит до красно-кровавых брызг. Ветер пахнет солено-острым, темные, кучевые облака, точно перевернутые чаши, плывут по небу, она пьет, хохочущим от радости ртом, запрокинув голову вверх – ветер с привкусом крови, и багровые пятна полыхают под веками ее.
А-хэй!
Их много, много больше, чем сестер ее по оружию – чужеземцев в сияющих золотом шлемах, изогнутых, точно раковины улиток, панцирной броней покрывших улиточно-слабые тела свои. Но стрелы ее сестер достают чужеземцев повсюду, выковыривая из раковин, но остробокие секиры их с легкостью вскрывают скорлупу, словно подгнивший орех. Панцирнотелые идут в бой, но бой этот заранее проигран, и всклеванные секирами тела их усеят Великую Степь, и чернокрылые степные вороны кружиться будут над трупами их, петь заунывную похоронную песнь…
А-хэй, подтяни удила, Скилея! Прокричи о победе своей, во славу Великой Матери! А-хэй!
***
Солнце рассыпалось на ладонях – осколками бронзового зеркальца, рвано-острыми обрывками света прикорнуло на пальцах ее. Она провела ногтем по сияющим граням, и ушастый бронзово-золотой зайчик выскользнул из-под руки, покатился, цепляясь за косматую конскую гриву… конь всхрапнул, недовольно косясь на Светлану золото-круглым зрачком.
– Значит, все-таки женщина, скорее всего. Зеркало, жемчужное ожерелье… и боевая секира в ногах. Таких, как она, сарматских воительниц, греки звали эорпатами, мужеубийцами – и, надо сказать, много славных греческих мужей отправили они на тот свет, защищая свои степные земли – наши прародительницы, дети Великой Матери, сарматские амазонки. Впрочем, это только мои предположения. Подробный анализ покажет… – Светлана присела на камень, в сторонке от остальных. Черной, раскрытою книгой лежал перед нею курган, и ветер перебирал страницы, пахнущие землею и травами, и золотом слепили буквы ее заслезившиеся от света глаза.
А-хэй, не бойся прочесть написанное! Поверить ему – не бойся, Свет-лана… Скилея…
***
А-хэй! Время доброго пира после доброй схватки!
Вино в золотых чашах темное, будто сгущенная кровь, красной, соленой волной ударяет в голову, и ей чудится, будто волчицей на косматых лапах бежит она по залитой кровью степи, наклоняет звериную, острозубую морду к павшим, пьет тепло-сладкую кровь из разорванных жил их – и не может насытиться. Будто мясо их, обглоданное с костей, вязнет в клыках ее, белесых, точно кумыс, волчьеострых клыках…
А-хэй, опрокинь еще чашу, Скилея, во славу Великой Матери!
Конина, прокопченная на вертеле, кусок за куском исчезает в желудках пирующих, и Скилея не отстает – воительница должна быть сильной, способной встать на защиту своего рода, когда в очередной раз взовьется над степью вороньеклювый ветер войны. Мужчины слабы. Приученные с детства к ремеслам и нянченью младенцев – разве смогут они скрестить оружие с шлемоголовыми, кровью, красной, как огневое вино, расцветить панцирнокрытые тела их? Великая Мать кривит губы в улыбке, качает головой из стороны в сторону. Голова Скилеи тоже стремится на бок, сытый желудок тянет в сон.
А-хэй, не время спать, сейчас будут танцы, Скилея!
Острый, как волчье наточенный коготь, меч воткнут в вязанку хвороста рукоятью к небесам. Они танцуют, взявшись за руки, звеня ожерельями на бронзовых от солнца шеях – сестры по крови ей, дети Великой Матери, пляшут, взбивая сапожками пыль, и блики костра красят волосы их рыжизной, и алым отливает кровь на точеном лезвии…
А-хэй, танцуй вместе с ними, Скилея, пой волчью песню победы утробным, горловым рычанием – а-хэй!
***
Солнце зашло за курган, рыжими стрелами лучей протыкая траву, вплетаясь в спутанную конскую гриву отблесками золотожаркого. Она приложила фибулу к плечу, закинув на спину куртку, точно сарматский плащ сорок веков назад.
– Они были похожи на нас. Дрались, пировали, любили, молились своим богам. Пришло время – и ушли в курганы, один за другим, и только курганы остались – как память… А если поверить, что они – живы, что дух их – жив в каждом из нас… в каждой из нас есть частичка тех, уснувших в курганах? Иначе для чего все это – раскопки, археологические изыскания, попытки понять, как оно было, воссоздать целую жизнь по костям, зарытым под землю? – конь замер, острыми гранями фибулы царапая пальцы ее, беззвучно перебирая копытами. Красное, словно кровь, солнце падало за курган, роняя в траву золоченые капли. Золото стекало по конской гриве, золотом опаленные, горели конские бока. Небесный конь, проводник между двумя мирами, спутник усопшего, неслышно дышал за спиной Светланы, и черные, как раскрытый курган, клубились тьмою его зрачки.
А-хэй, вступи во тьму – и выйди из нее! Смой с себя, точно могильную землю, чужую жизнь – и вспомни свою! А-хэй, Свет-лана… Скилея!
***
А-хэй!
Она никогда не чувствовала себя более живой, чем сейчас – под черным степным небом, усеянным мириадами звезд, в черной духоте закрытой наглухо кибитки. Теплые, пахнущие вином и жареным мясом губы – впиваются в губы ее, прикусывая по-волчьи, до крови, шершаво-твердые руки обхватывают плечи ее, она стонет, извиваясь на расстеленных шкурах – Ифито, прекраснейшая из сестер ее, любимейшая из детей Великой Матери. Груди ее, точно драгоценные чаши, накрыты ладонями Скилеи, стоны ее глушат волосы Скилеи, конской гривой рассыпанные по плечам.
А-хэй!
Только женщины радуют женщин в любви, лишь делящая с тобой поле битвы – разделит и ложе, как сказала Великая Мать, из дыхания своего сотворив посреди безлюдной степи первых людей. Мужчины – годны лишь для размножения, чтобы не прервался род, их белое, как молоко, семя входит в лоно женщин, создавая новую жизнь, но объятия их не несут удовольствий сестрам ее, и радость находят сестры лишь в объятьях друг друга. Лоно – к лону. Подобное – к подобному.
А-хэй!
В темноте глаза Ифито светятся белым, точно жемчужины. Жемчугом бьется ожерелье на шее ее, царапает щеку львиномордой застежкой. Соски ее, нежно-розовые, как восходящее солнце, вздрагивают под губами Скилеи, тонко-льняные косы ее – чисты и благоуханны, лоно ее – жарко, точно костер, Скилея отдергивает пальцы, опасаясь обжечься…
А-хэй, что может быть лучше ласк ее, Скилея? Ничто, во всей Великой Степи и возле нее! А-хэй!
***
Ее мир – город, пропитанный дымом заводов и машинною гарью, построенный посреди степи немногим более века назад, асфальтовыми дорогами прошитой степи, забывшей топот коней. С железным гулом летят самолеты в небе, распугивая стаи птиц, под небом – мчатся табуны поездов. Она сходит с поезда, вместе с однокурсниками возвращаясь домой, из археологической поездки, к обшарпанным институтским стенам и лекциям в толстых тетрадях – Свет-лана… Ски-лана… Скилея.
Ее мир. Мир, в котором она родилась, а тот, другой, спрятанный за пределами его, в черных могильных курганах…
– Я бы хотела узнать о нем как можно больше. Не зная прошлого – как строить будущее? – она идет, по сонным городским улицам, в розовой предрассветной дымке, и тяжелый рюкзак бьет по ее плечам, словно воинский щит, и фибулой полыхает на куртке золоченая молния. Потомок сарматских амазонок полузабытого мира… он жив, пока такие, как она, держат его в своей памяти, крепко, как остроточеное воинское копье.
А-хэй!
Хорошая трава росла на старинном кургане, забористая. 
