В комнате было темно и пахло сигаретным дымом. На стенах чернели плесневелые разводы, а в углу лениво развевалась паутина. Окон здесь не водилось, и единственным источником света служила крошечная настольная лампа, которая то и дело мигала, будто вот-вот собиралась отдать концы.
Он сидел, низко склонив голову, и водил ручкой в толстой тетради. Он был хмур и мрачен, и грозен — так грозен, что каждая морщинка на его высоком лбу, казалось, тоже недовольно хмурилась, а когда он шумно и резко кашлял от пыли, то проделывал это с таким неодобрением, что даже самому закоренелому преступнику захотелось бы провалиться сквозь землю.
Женщине, сидевшей напротив, хотелось точно. На лице у неё не осталось ни кровинки, а пальцы так сжимали подол светлого платья, что проступали белые костяшки. Вот мужчина снова кашлянул — и она подскочила на стуле и вся затрепетала. А когда он поднял на неё глаза, её собственные едва не выскочили из орбит.
— Ну что же, уважаемая, — произнёс он неспешно, особо растягивая “уважаемую”, — так и будете молчать? Или всё-таки начнёте говорить?
Та открыла рот, но не вымолвила ни звука — только задрожали потрескавшиеся губы.
— Что ж, времени у нас много. Спешить некуда. Всё, что должно было случиться, уже случилось, не так ли?
Женщина пискнула, но опять ничего не сказала и только замотала головой с такой силой, будто хотела избавиться от неё раз и навсегда. Он усмехнулся, не то сочувственно, не то ядовито, и откинулся на стуле. Достал сигарету, прикусил и щёлкнул пару раз зажигалкой.
— Говорите, — бросил он сквозь сжатые зубы.
Она по-прежнему молчала.
— Ну хорошо же.
Он прикурил и скрестил руки на груди.
— Тогда говорить буду я. Вчера, в половине шестого вечера, вы закончили работу и отправились в бар. Вас видели там, у входа, в компании трёх лиц, трёх женщин. Всё верно? Не советую отпираться, мои источники надёжны и точны.
Она помедлила секунду, будто вспоминала. Потом вздрогнула и кивнула.
— И среди них была N.?
Кивок.
— Вы разговаривали и громко смеялись. Потом N. уронила ключи, и вы посветили ей телефоном. А когда зашли внутрь, то зацепились сумкой за дверную ручку.
Снова кивок, а в глазах — удивление. Откуда он знает такие подробности?
— Я же говорил, мои источники невероятно точны, — усмехнулся он. — Мне известно всё.
И с удовлетворением отметил, как вздрогнули женские плечи.
— Ну? Соизволите продолжить рассказ? Или мне стоит назвать по пунктам всё, о чём вы с N. говорили в тот вечер?
Женщина закрыла лицо ладонями: пальцы тряслись мелкой дрожью.
— О боже… о боже… — судорожно всхлипнула она.
Он промолчал. Только улыбнулся углом рта.
Когда она опустила руки и снова вцепилась в многострадальный подол, глаза у неё бегали туда-сюда.
— Но… но ведь мы не говорили ни о чём таком! — запричитала она. — Честное слово! Ни о чём ужасном или преступном! Мы не сплетничали и не сговаривались! Мы просто разговаривали, клянусь! Мы… мы даже не обсуждали никого! Господи, неужели это преступление? Мы просто говорили о делах! Людям прощается и меньшее! Люди обвешивают покупателей, люди переходят дорогу на красный свет, люди лгут и изворачиваются — и их прощают! Почему я? Что я сделала?
Он улыбнулся ей мягко и с лёгкой укоризной, как улыбается мать, глядя на сына, который никак не хочет признаться, что это он разрисовал стены в гостиной, и валит всё на кота. Покачал головой. Усмехнулся. Посмотрел в тетрадь — а когда поднял взгляд на женщину, в том не осталось уже ничего, кроме холодного презрения.
— Вы спрашиваете, преступление ли то, что вы сделали? Вы говорите, что люди лгут и изворачиваются — и им всё сходит с рук, так? Не всегда, позвольте. Не всегда и не везде. И ваша наглая ложь не останется безнаказанной, уж поверьте. Вы говорите, что никого не обсуждали с N., так?
— Т… так.
— Тогда как вы объясните слова нашего источника: N. и подозреваемая за стойкой в течение двух часов обсуждали некоего господина.
— О боже… — одними губами прошептала женщина. В одну секунду она сделалась бледна как смерть.
— И более того, этот господин — ваш коллега, D.
Молчание.
— Иными словами, это я. Вы говорили обо мне.
Молчание. Женщина обмякла и немного съехала вниз по стулу. Мужчина за столом неотрывно смотрел на неё. Взгляд его давил, расплющивал, растирал в крошку.
— Всё верно? — спросил он почти что ласково.
Десять секунд она молчала и не двигалась. Потом медленно кивнула.
— И?
Тишина.
— Говорите.
Тишина.
— Говори!
Удар кулака пришёлся прямо рядом с лампой. Та подпрыгнула, и вместе с ней подпрыгнула и подозреваемая.
— О чём ты говорила с ней?! Отвечай! Что вы обсуждали?! Что вы затеяли?! Не думай, что я не замечал твоих взглядов! Всю прошлую неделю ты следила за мной, я видел. Ты рассматривала мою страницу, ты изучала мои фото! Каждое фото! Ты собирала информацию? Зачем? Отвечай! Ты перенесла свой перерыв, чтобы обедать вместе со мной! Я всё знаю! Ты хотела узнать, что я ем? Ты подглядывала за мной всякий раз, как представится случай! Что ты затеяла!? Что! Ты! Затеяла!
Голос мужчины напоминал раскаты грома, и от каждого выкрика жертва дёргалась, как будто в неё ударяла молния. Человек поднялся над столом и превратился в грозовую тучу, огромную, раздувшуюся. Женщина закрылась руками и согнулась, как молодое дерево на ветру. Туча ударила кулаком ещё раз, и дерево зарыдало.
— О господи! О господи! Хорошо! Я скажу! Я всё скажу!
— Так гово…
— Мы говорили о тебе, да! — вдруг перебила его женщина. — Это правда! Мы говорили о тебе, D., мы обсуждали, что мне делать! Потому что ты мне нравишься! — она почти кричала. — Я узнавала у N., что ты любишь, и в столовой тоже, и страницу тоже поэтому читала. Ты. Мне. Нравишься! Господи!
Она вытащила из кармана платок и спряталась в него.
Сигарета упала прямо на тетрадь.
Он тяжело опустился. Выкатил ящик стола. Пошарил там рукой, вытащил флягу. Сделал большой глоток.
Буря кончилась так же внезапно, как и началась. Таковы все летние грозы.
— И это всё? — спросил он изменившимся голосом.
Женщина кивнула и продолжила плакать.
— Ну… тогда… я…
Мужчина потёр внезапно вспотевший лоб. Нахмурился сильнее — думал и решал.
Решил.
И — улыбнулся. На сей раз по-настоящему. От прежней хмурости не осталось и следа. Тучи разошлись, и тёмное небо озарилось солнечным лучом.
— Тогда я… хочу…
Женщина вскочила и вихрем вылетела из комнаты — только дверь хлопнула. И грохнул упавший стул.
Мужчина растерянно глянул ей вслед.
— Видно, не создан я для любви, — промолвил он, подбирая сигарету.
И колечко дыма было мрачным, как морщины на высоком лбу.

Оставался один шанс, один блестящий шанс убежать, хотя Морикайн Борг больше не думал, что нуждается в спасении. Не теперь, когда он брошен единственной своей любовью и объявлен отступником. Ноги передвигались механически, просто потому что тело хотело жить. А Морик устал.
Сердце бьется все громче, разгоняя кровь и магию по самым дальним уголкам бренной оболочки. Пробив собой хрупкое оконное стекло, Морикайн прикрыл лицо от осколков, и полетел вниз, в снег. На секунду испугался, попытался придумать какой силой смягчить падение, но не успел - утонул в снежном сугробе. Даже не почувствовав холода, беглый колдун только крепче сжал зубы когда снег попал за шиворот. Морик оглянулся на окно обители и едва успел убраться из-под второго тела.
Сверху раздались злые крики.
Не тратя сил на слова для упавшей рядом подруги, тауматург вскочил на ноги и побежал по глубокому снегу. Он видел перед собой далекую стену соснового леса и думал только об одном - пока он в поле, он уязвим. Устав преодолевать сопротивление снега, молодой человек перешел на высокие прыжки, а выдохшись - снова поволок замерзающие  ноги. Эйнехейн должно быть легче идти за ним, если она вообще решила следовать за преступным тауматургом. А что, если это она навела на них Трибунал? Нет-нет, тогда она бы не побежала следом - почти как в детстве, когда они вместе прятались от старика-смотрителя. Но они уже не дети.
Морозный воздух загустел от напевного колдовского речитатива, иногда дополняемого свистом болтов. Снег на секунду стал вязким - и превратился в молочную пенку, легко взлетающую к серым небесам. Отбросив холодные комья от лица, Морик на мгновение обернулся и едва не упал.
Эйнехейн зависла в воздухе между ним и Трибуналом, разведя руки (расправив крылья?), как грешница, распятая на невидимой дыбе - черная клякса на пути у сияющей длани правосудия. Ее платье металось и дергалось, норовя улететь стаей крикливых ворон. Энхе колдовала. 
Сцепив зубы до скрипа, Морикайн встал и побежал к лесу.
***
Полуразвалившаяся хижина лесника почти скрылась под толстым снежным покровом, но Морикайн сумел отыскать ее почти интуитивно, бездумно – это было их с Тандой место встреч. Раньше он даже собирался защитить ветхие стены ненавязчивыми маскирующими чарами, но теперь это не имело смысла. Хижина больше не место встречи и не любовное гнездышко – просто развалюха, где можно переждать погоню. 
Высшие сферы откликнулись на манипуляции тауматурга, послав сильный снегопад.  Законопослушным колдунам никогда не достичь величия такой магии – настоящей, древней, дарованной старыми богами, – и теперь они вряд ли найдут отступника.
Но вот Морик получил свое могущество, а что в итоге?
С трудом переставляя ноги, мужчина остановился у двери, боясь войти внутрь. А ведь хижина выглядела точно так, как год назад, когда он только познакомился с Тандой. Морик закрыл глаза.
«Я не могу поверить!» – сказала Танда. – «Не могу поверить, что ты пошел на это! Предатель!»
Зло добавила: «Не хочу тебя видеть, чудовище.»
А он до сих пор не мог поверить, что она так легко от него отвернулась. Как радужно выглядели все перспективы, когда они прятались здесь! Именно здесь Морик строил планы о побеге, жизни на тихом острове далеко-далеко, где нет Трибунала, и никто не запирает магов в обителях и не запрещает им любить.
Как бы он хотел снова быть с ней…
Морик вошел в дом и вздрогнул от неожиданности.
– Танда?
Она сидела на разбросанных перед оледеневшим очагом шкурах, маленькая, хрупкая. Обнимала колени, положив на них голову. Короткие рыжие волосы растрепались, похожие на дикий огонь. Услышав свое имя, девушка вскочила и замерла напротив Морика, прижав руки к груди.
– Прости меня, прости! Я не хотела говорить тебе все это. Мне стало так страшно перед трибуналом, я хотела отвлечь их. Только так вышло убежать.
Искренние слезы раскаяния побежали по щекам девушки, и Морик потерял последние крохи сомнения. Он бросился к любимой, крепко обнял ее, прижимая к разом согревшемуся телу. И совершенно неожиданно ощутил, что у него самого текут слезы счастья.
– Танда, милая моя, мне было так больно расставаться с тобой… – он гладил ее по голове, наслаждаясь близостью.
– Я знаю… – шепнула девушка.
В потоке счастья холодной рыбешкой проскочила мысль: Эйнехейн была бы рада узнать, что отдала свои силы и жизнь не зря. Она всегда так радовалась его успехам…
Проскользнула и исчезла.
***
В зале ритуала стало тесно от аур служивых магов. Мрачные мужчины и женщины загородили собой все выходы, а их серебряные мечи недвусмысленно показывали серьезность намерений. Но Танда крепко сжала руку колдуна и он не отчаялся.
– Морикайн Борг, ты обвиняешься в отступничестве и нарушении догматов ордена. Твои прегрешения караются смертью. В случае добровольного покаяния тебя ждет лишение способностей в пользу ордена и пожизненное служение сервитором. Твой выбор?
Морикайн стиснул зубы. Что ответить? Прежде чем он додумался, Эйнехейн выступила вперед.
– Он невиновен! Это ложное обвинение!
Холодные глаза офицера обратились к девушке: изучили и взвесили душу и тело.
– Ты, Эйнехейн, обвиняешься в пособничестве тауматургу, но разговор о тебе пойдет позже. В сторону.
– Тауматургу? Он не тауматург! – не дрогнув под обвинением, Энхе продолжила возражать.
– А что скажет отступник?
Морик забыл как дышать. Они знают. И разлучат его с Тандой, навсегда! Собрав волю в кулак, он обратился к старым богам. Они никогда не откажут просящему.
Зал ритуала погрузился в шепчущий хаос – а Морик проснулся.
Проголодавшееся пламя трещало оледенелыми ветками. Танда спала у него под боком, тихонько посапывая – нежная и беззащитная. Идеальная. Молодой человек глубоко вдохнул, не способный поверить своему счастью.
На дворе кто-то произнес его имя.
Беглец замер, глядя в одну точку и ощутил, как мурашки побежали по телу. Его нашли? Почему так тихо позвали? Дальше выхватываемого очагом круга царствовала тьма, но на улице должно быть светло от снега. Осторожно, стараясь не будить Танду, колдун прокрался к окошку и выглянул сквозь дырявую шторку.
Снег искрился в лунном свете. По эту сторону дома никого не было. Стояла мертвая, настоящая зимняя тишина.
Показалось?
Среди голых, угольных деревьев кто-то стоял. Морик задержал дыхание, всматриваясь в силуэт. Фигура? Обломок ствола? Сердце сжали холодные лапы страха.
Прокравшись к другому окну, беглец замер, призывая мысленно колдовских светлячков. Если наблюдатель поджидает его, то Морик увидит его первым, из другого окна – не давая атаковать себя. Сияющий росчерк улетел в нужную сторону – и ничего не обнаружил. Даже пня.
Мужчина безуспешно сглотнул образовавшийся в горле комок и заставил колдовской фонарик описать круг над снегом. Только деревья. Морик отозвал магию – и что-то тихо зашипело. Нечто черной завесой упало на окошко, и колдун отшатнулся.
С крыши дома съехал пласт снега.
– Что ты там делаешь? – шепотом поинтересовалась Танда.
– Показалось. Ничего… – Морик нахмурился и потер лоб.
Пора возвращаться к любимой. Подвигав полено в костре, мужчина нырнул в объятия девушки и удовлетворенно закрыл глаза. Он слушал ее дыхание и мерный стук сердца. В этом уюте и тепле можно прятаться вечно…
– Скажи, как ты стал тауматургом?
– Долго рассказывать.
– Ну и что? Тебе кто-то рассказал? Или ты нашел книги?
– Один старик дал мне книгу. Небольшую. О старых богах. – Морик открыл глаза. 
– А где ты ее хранил?
– Какая теперь разница?
– Ты же оставил ее в обители. Вдруг кто-то еще найдет и пойдет по твоей дорожке.
– Но ведь ты выбрала меня таким. Что тут плохого? – Морик сел и пытливо посмотрел в лицо любимой. – К чему теперь переживать об этом?
– Да ни к чему, – она улыбнулась. – Просто интересно. Спи, мое солнце.
Морик медленно опустился на шкуры, не отрывая взгляда от ветхих балок хижины. Танда никогда не называла его «мое солнце».
***
Он спал крепко, а проснувшись обнаружил что снаружи так же темно. Это можно списать на короткие зимние дни. За окном стоял мрак, а Танда сидела рядом, подкладывая в очаг поленья.
– Сколько я спал?
– Совсем немного, – она улыбнулась ему.
Морик потер измятую щеку и хрустнул шеей. Есть по-прежнему не хотелось, а вот во двор выйти стоило.
Обходя убежище, колдун обнаружил следы. Они начинались где-то в лесу и вели к самой стене, обрываясь. На крыше ничего и никого не было. Крепче сжав губы и читая про себя наговоры-обереги, Морик двинулся в лес, поглядывая то на след, то по сторонам.  След пьяно петлял, а колдун то и дело останавливался, проверяя: казалось, снег скрипит не только под его ногами. И наконец, тревога заставила остановиться, прислушаться к шелесту, формирующему слабый голос:
– Морик.
Тень стояла метрах в двух, лицом к преследователю, хотя след вел в обратную сторону. Колени вывернуты? Не рассмотреть. Но нечисть не нападала, обгорелой дырой вырисовываясь на полотне зимнего леса.
– Ты спишь, Морик.
Он сумел узнать Эйнехейн и попятился, шепча наговоры-обереги.
– Она никогда тебя не любила. 
Нечисть не двигалась. Тогда колдун развернулся и побежал.
– Проснись. Проснись. Проснись…
Настойчивый шепот преследовал его до самого дома.
***
– В чем дело? Ты так смотришь на меня…
Тело Танды казалось еще более прекрасным, когда обжигающие блики огня играли на гладкой коже, выглядывающей из пушистых шкур. Она лежала рядом, прижавшись к любовнику: отдыхала.
– Ты – мое счастье, – шепнул Морик. Горло сжалось от избытка чувств.
– А ты – мое, – она прижалась теснее, положила теплую ладошку на его шею.   
Какая разница, что это сон? Какая? Какая к черту разница? Он счастлив. Его счастье – здесь. Он открыл глаза и перевел взгляд на окно.
Он знал, что там по-прежнему тихая зимняя ночь, а занавеска шевелится не от ветра. Энхе стоит там, искажая все вокруг себя, причиняя боль, как наживо пришитый протез. Чуждая. Нежеланная.
Незаменимая.
Он вспомнил ее осипший голос и испуганные глаза. «А как же я?» – спросила Энхе. «Ты моя лучшая, самая доверенная подруга» – ответил Морик, и обнял девушку. – «Я полагаюсь на тебя.»
– Я очень люблю тебя, Танда, – Морик погладил шелковистые волосы девушки, провел рукой по изгибу ее талии. От нее пахнет благовониями и медом. Чем плох вечный сон, если в нем ты счастлив? Колдун не знал. Он даже не знал, что выбрал, хотя решение сидело глубоко внутри, поджидая своего времени.
Морикайн крепко обнял любимую и понял, что по щекам текут слезы. О чем бы он ни попросил – старые боги никогда не откажут просящему. Они видят его желания насквозь.
***
– Морик! Проснись…
Шепот Энхе заставил Морикайна оцепенеть от страха, но она выглядела вполне живой. Живой и ужасно взволнованной. Колдун лежал на серебряном резьбленном ложе, но цепи на нем уже были разомкнуты. 
– Они ввели тебя в транс, а потом хотели лишить способностей. Ищут твой источник… Надо бежать, пока они не хватились, ну же!
Что-то в ее тоне разбудило Морика, заставило вскочить и броситься к открытой двери – что еще было теперь делать?
Оставался один шанс, один блестящий шанс убежать, хотя Морикайн Борг больше не думал, что нуждается в спасении. Не теперь, когда он брошен единственной своей любовью и объявлен отступником. Ноги передвигались механически, просто потому что тело хотело жить. А Морик устал.

Когда Пашка Ниткин втюрился в Нинку Иголкину, а она в него, мир для них перестал существовать. Они плыли над тротуаром, держась за руки, никого не замечая вокруг. Мы, их одноклассники, поначалу дразнились «тилим тилим тестом», тыкали в них пальцем (облако, окутывавшие их, упруго сжималось и в обратном толчке отталкивало пришельца), и вообще вели себя по-скотски, а потом, так как нас все равно не замечали, забили, и в свою очередь перестали их замечать.
Однажды они парили мне навстречу, я притормозил, чтобы не столкнутся, а они – нет, но мы не столкнулись, Пашка с Нинкой проплыли сквозь меня, я посмотрел им вслед и увидел, что Нинкина аура белая, Пашкина – голубая.
*
-… а вы меньше читайте русский Интернет, особенно на ночь, крепче спать будете, - Черт откинулся в кресле, закинул ногу за ногу, затянулся гавайской сигарой, стряхнул пепел на лысую человеческую голову, выполнявшую роль набалдашника на подлокотнике его кресла. Голова при этом осклабилась в районе рта, а руки, растущие из задницы, интенсивно заработали тряпочкой, усердно натирая чертовы копытца.
*
Я тоже был влюблен, в Верку Коровкину, из десятого «б», но не так как Пашка в Нинку или Нинка в Пашку: у них было другое, непонятное, но – другое. Верка сказала, у них любовь как у нас, а я назвал ее дурой и велел, чтобы нас с ними не сравнивала. Верка обиделась, мне тоже было не по себе от собственного хамства. Я взял ее за руку и повел к Пашке с Нинкой.
- Смотри, – прошептал я, отчего-то рядом с Пашконинкой непроизвольно переходя на шепот, взял Веркину ладонь и дотронулся до окутывавшего Пашку с Нинкой облака, моя рука прошла сквозь него, а Веркину руку облако отвергло.
Пашка с Нинкой уплыли от нас, а я еще долго стоял и смотрел им вслед. Один. Верка растворилась в воздухе. Рука некоторое время светилась чуть голубоватым, а потом погасла.
*
- …так говорите, летают, парят аки аэропланы? - Черт угольками глаз прожигал стукача в районе сердечной мышцы, - Видите ли, любезнейший, сердце – это мыш-ца, повторяю, мыш-ца. Вот, смотрите, - Черт вынул из груди сердце стукача, повертел в руках, - тук-тук, тук-тук, и так бесконечно. Нет ни в сердце, ни в голове, ни в заднице никакой любви. А у некоторых только задница одна и есть, - Черт щелканул по лысой голове, та осклабилась.
*
Верка раньше встречалась с Серегой Шустовым, до него с Андрюхой Рассказовым, а потом, уже в десятом, – со мной. А получилось так, что она пригласила меня домой, отправилась в ванную, и вышла из нее в одном ничего. Я бережно целовал ее, боясь неосторожным движением причинить боль – такой она, казалось, была хрупкой. А губы, Веркины губы, были теплыми и распухшими – мы лобызались до умопомрачения, до крови.
Дыша в ее ухо, я спросил шепотом:
- Я лучше?
Верка заткнула рот поцелуем, убеждая, что других и не было.
Потом она говорила, что надо нагуляться по молодости, а ближе к старости, лет в двадцать пять, удачно выскочить замуж, и иногда позволять себе легкие интрижки на стороне, чтобы не заскучать. Я поддел ее на рога будущего мужа, подбросил в воздух. Верка сделала сальто-мортале и лопнула как мыльный пузырь – пук и все.
*
- … допустим недопустимое, что они летают, что у них эта, – Черт покатал слово на языке, - любовь неземная, что им выстлана дорога при жизни в Рай. - Черт засунул указательный палец левой руки в левую ноздрю, поковырявшись в ней, выудил козюлю, повертел ее в пальцах, отбросил щелчком от себя, - Раздавлю!
*
Верка налетела ураганом и – закружила, завьюжила, приспособилась к уху, зашептала жарко, требовательно:
- Хочу тебя!
Мы уединились в классе биологии. На нас, трахающихся, взирал скелет, качался в такт движениям, щелкал челюстями.
- Фууу, отпустило, - выдохнула Верка, раскрасневшаяся, растрепанная, повернулась, заключила мое лицо в плен ладоней.
- Уууу, ебарь-террорист. А эти, знаешь, чеканутые, больше не летают. Любовь, любовь. Трахались от души вот и летали. Я сейчас вот тоже полечу.
- Вера! Вера! – попытался я достучаться до нее, взял за плечи, отодвинул от себя на расстояние рук - Они летали. Если б ты любила меня как Нинка Пашку, если б я хотя бы попытался любить тебя как Пашка Нинку, мы бы, наверное, тоже полетели.
- А я не хочу летать! Слышишь? Не хочу! – выпалила Верка.
Захотелось ударить ее, рука сделала полукруг и наткнулась на плотный воздух – им стала Верка.
*
Когда Нинка появилась на пороге школы она все еще летала, но с ней за руку парил не Пашка – Пашкина тень. Я пытался прорваться к ней через облако их любви, Нинка встретилась со мной глазами, покачала головой, мол «не надо», печально улыбнулась одними уголками губ, дотронулась до ладони, отчего ладонь засветилась голубоватым: я увидел белую палату, крашенную дверь, Пашку под капельницей, девушку, сидящую на стуле, ее – Нинку. Нинка покачивалась словно в трансе, шептала что-то беззвучное. Пашке, ее Пашке оставалась одна ночь, всего одна ночь.
*
Нинка молилась, держала Пашкину холодеющую руку и молилась, не знала ни одной молитвы, но – молилась, обращаясь к Богу, ангелу, черту, дьяволу, и ко всем им вместе. Ночь, их последняя с Пашкой ночь, была отмолена, отбелена, очищена от скверны и, подходя к концу, начинала течь вновь.
*
Черт примостился в потолочном углу палаты. Молитва, обращенная к нему, порадовала. Он слепил произнесенные Нинкой слова в кукиш проклятья и кинул в Нинку. Кукиш рассыпался над ее головой.
- Беспредел, епт, последней ночи, - разозлился Черт и, копьем бросившись на Нинкину голову, через мгновение больно ударился о невидимое препятствие и стек по нему к Нинке под ноги, а встретившись с ней взглядом, скукожился, вспотел до костей и поспешил удалиться восвояси.
*
Я видел, как над Нинкопашкиной палатой парили ангелы, но Нинка их не замечала, лишь покачивалась в такт своей беззвучной молитве, постепенно выплакивая глаза. Пашкина ночь продолжалась.
*
… А Верке… Верке я сказал, что однажды полечу, хотя летать и страшно, после чего мы расстались, и она, выпорхнув из моей постели, сиганула в постель к Сереге Шустову. Следующий Веркин хахаль уже сидел на лавке в городском парке, лакал пиво, дожидаясь своей очереди. Когда-то «следующим» был я.
*
Рука моя, та что побывала в Нинкопашкином облаке, временами зудит, требуя к себе внимания, словно ждет прикосновения другой руки. Временами мне кажется, что та, другая рука, уже прикасается к моей… еле слышно, едва-едва.