Тема: Белая ворона

Сроки: до 3.08 включительно.
Голосование анонимное, секундант Лоторо и пинки, если придёт и согласится.

1

Белая ворона

Царь-батюшка был с придурью, что было — то было, да и выпить любил. Это присказка, сказка дальше будет.

В некотором царстве, в некотором государстве, было у царя три сына, два старших — олухи и грубияны, а младший, Иван-царевич, собой красавец, брови соболиные, ладный да крепкий, и умом вышел, академию окончил, храбрый, ловкий, и наездник первый в государевом войске.
Сядет, скажем, царь за пир со своими боярами, и сынки при нём. От старших никакой пользы, кроме сраму — то рыгнут, то пёрнут, то княжну какую облапают. Или хуже того — княжича. А Иван-царевич не таков. С ножа не ест, соль передаст, «будьте здравы» скажет. И всем-то на него смотреть весело и любо.
Так вот, однажды поймал царь старшего, Василия-царевича, с мальчишкой-конюшим, да и понял: женить сыновей пора. Дело это мудрёное, а царь был прост да незатейлив. Призвал он к себе всех троих царевичей и огласил свою царскую волю:
— У нас, — говорит, — в роду уже бывало, чтобы по жребию женились. Пра-пра-бабка моя, Василиса Тритоновна, в семью лягушкой вошла. Вот и вы завтра поутру, сынки, помолясь, стрелки свои навострите да и стреляйте, куда бог пошлёт. Куда стрела залетит — там себе невесту и ищите.
Вышли от государя царевичи в ахуе, только делать-то нечего, против царёва слова не пойдёшь.
А во дворце что началось! Слухи, интриги, подтасовка фактов! Бояре гадают, куда дочерей сажать, где больше шансов стрелу поймать. К придворному метеорологу очередь — все хотят знать, куда ветер будет. Хранителю царского оружия денег сулят, чтобы как-нибудь пособил. Воевода вообще чуть от веры не отрёкся — дьявольские вещи творить начал: весь свой терем магнитами да железной рудой обложил, в кольчуге мимо пройти невозможно. Девицы Иван-царевичу письма пишут: а буду я, раба божья, стоять по левую руку от колокольни, в трёх шагах от рюмочной, стреляйте, не сумлевайтесь, не пожалеете.
Поутру встали царевичи, помолились и по очереди из лука-то прямо с площади и пустили по стреле.
Василий-царевич, ясно дело, стрелял по казармам, где дружина княжеская. Царь за сердце взялся, но зря он беспокоился: Марья, купцова дочь разумная, об этом ещё с вечера подумала, договорилась с гриднем, сторговалась, и за воротами казармы сидела в засаде, там-то стрелу и поймала.
Зашумела толпа на площади, все смеются, друг другу анекдоты рассказывают.
Прокопий-царевич не мудрил. Стрельнул куда ветер дул, да магниты воеводы в полёте стрелку развернули и притянули к маковке воеводиного терема. Там-то её Аксинья, воеводова дочь, уже и сняла.
Ещё пуще зашумела толпа на площади. Простой люд Аксинье рукоплещет, боярышни её бранят тихонько.
Вышел Иван-царевич, как полотно белый, глаза с тоскою глядят. Братьям-то его, олухам, всё равно кого замуж брать, а царевич книжек начитался, по заграницам наездился, насмотрелся — в любовь верит, хочет жену такую, чтобы любить и почитать, чтобы умная и добрая, красавица — и чтоб он ей по сердцу был. Но делать нечего. Взял лук, глаза закрыл, тетиву натянул туго-туго да и пустил стрелу в небо ясное.
Взвилась стрела выше облака, все головы позадирали, шапки попадали. А стрела назад не летит. Вот минуту ждут, две ждут, не летит стрела. Пять минут ждут — нет стрелы. Уж и самые стойкие не смотрят уже на небо, шушукаются все — куда пропала стрела? И тут мальчишечка какой-то пальцем в небо показывает, кричит:
— Летит! Летит!
Смотрят все: и впрямь, летит стрела вниз камнем, пронзила стрела крыло белой птицы. Царь-то по простоте своей вроде как даже обрадовался, а Иван-царевич сам не свой. Видят — падает птица прямо в толпу. Бросился ей навстречу Иван-царевич: кто там? Лебедь белая? Горлинка? Сердце стучит, колотится. Может, это царевна заворожённая? Были же случаи.
Добежал он до суженой своей, упал на колени, взял осторожно на руки и понять не может — что за птица такая диковинная? Может чайка? Не похожа. Для цапли маленькая.
— Да это ж ворона, — ахнул кто-то в толпе.
— Ворона, ворона, — понеслось по площади. — Белая ворона будет женою нашему царевичу.
Делать нечего, отдали ворону придворному лекарю, а как оправилась она, так все три свадебки и сыграли.

Первое время царевич ещё надеялся, что жена его — царевна заколдованная, но что-то не похоже было. Ни днём, ни ночью она девицей  не перекидывалась и перьев своих не сбрасывала. Не мог смириться царевич, не такой он был человек, решился он спорить с судьбой. Однажды дождался он полуночи, посадил свою жену в клетку, сел на доброго коня и поехал в дремучий лес, где жила Баба Яга.
Долго ли, коротко он блуждал, а набрёл на избушку на курьих ножках, с коня слез и перед избушкой встал.
— Встань, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась.
Вылезла оттуда Баба Яга, нос к подбородку прирос, сама седая, нога костяная.
— Фу-фу, — говорит, — русским духом пахнет.
Иван-царевич ей поклонился, свою беду рассказал, золото посулил, государственную награду — почётную грамоту.
Призадумалась Баба Яга.
— Так, — говорит, — и так. По-моему, лучше развод. Дело молодое, ты себе другую жену найдёшь, и ворона тоже без пары не будет, все шансы. Пусти её в лес и езжай себе.
— Нет, — говорит Иван-царевич, — не могу я супругу предать. Да и не приняты у нас в семье разводы.
Покряхтела Баба Яга, подумала, деньги взяла и ушла в избушку ворожить. День ворожила, два ворожила, Иван-царевича чуть комарьё лесное насмерть не заело. На третий день выходить Баба Яга, выносит зелье.
— Дашь, — говорит, — зелье вороне, станет она тебе доброй женой.
Поклонился царевич, взял зелье, сел на коня и домой воротился, а как воротился, клетку растворил и напоил ворону зельем.
И тут ворона об пол ударилась и обернулась девицей редкой красоты: кожа белая, как снег, глаза серебряные, волосы как шёлк до пят струятся молочной рекой.
Теперь у царевича и его жены другая жизнь пошла. Нарёк свою суженую Иван Варварою.
Поначалу-то Варвара говорить не очень могла, всё больше каркать норовила, а потом приладилась, что ни день, то всё больше слов знает. И сама такая ласковая, такая добрая, и в Иване-царевиче души не чает. Зажили они душа в душу.
Царь пир устроит — она явится — пляшет лучше всех. Царевичу скучно — она ему сказку скажет, да ещё с каким-нибудь потаённым смыслом. По хозяйству тоже приноровилась. Иногда, правда, забывалась, то в окно выскочить пытается, то поесть с земли, но это редко бывало.
И всё бы хорошо, но народ шушукался: ой, не к добру, ворона — она ворона и есть, не бывает доброго от ворон. Царевич слышал это и темнел челом, и сердце его заходилось тоской. А тут ещё и сон царевне сниться начал: что снова она ворона, снова поднялась в поднебесье, снова стрела летит и пронзает её ретивое сердечко.
Плачет царевна ночами, мужу любимому жалуется, белые волосы её по шёлковым подушкам струятся. Жмёт в груди у Ивана-царевича.
— Ты не плачь, душа моя, Варварушка, — шепчет он ей, — никому тебя в обиду не дам.
Жёны братьев над Варварой смеются, братья над царевичем превозносятся. А тут ещё царь поговаривать начал, что зря он поторопился сыновей женить — вообще-то в соседнем королевстве такая принцесса есть!.. Эх!.. Тебе бы, Ванька, да что теперь-то говорить.

Так долго ль, коротко ли, минул год, тяжела царевна Варвара стала. Ещё пуще зашептались злые языки — кого родит, зверушку или яйцо снесёт.
Осень пришла, собрал царь охоту — утушек пострелять, журавликов. Царевич сам поехал, да и жену с собой взял. И надо ж так было случиться, что зелье, от Бабы Яги доставшееся, у него в кармане оказалось. Запыхалась на охоте Варвара-царевна, и случаем он ей фляжку с зельем подал.

Крикнула Варвара громким голосом, обернулась белой вороною, взвилась в небо. Десяток стрел взлетел ей навстречу из зарослей.

Целый год ходил вдовцом Иван-царевич, потом всё же женился на принцессе и жил долго и счастливо.

2

- Всякий пушной зверь у нас есть. И заяц есть, и на белку я ходил. И  соболь, соболь хорош.
Его проводник, Владлен Семенович, рассказывал монотонно и половина слов утопала в хрусте хвои под ногами. Алексей припадал на правую, больную, ногу, вдыхая утренний таежный воздух, и переглядываясь с лесом, который сбросил маску ночного страха. Тут ему подмигивала малина мелким красноватым глазком, там сверкала паутинная нить на редком проблеске солнца.
- Белых ворон - нет, не видел, - Владлен Семенович покачал головой и стал похож на китайского болванчика. Лицо у него было плоское, тунгусское, но Алексей мог судить о том лишь по фотографии из журнала “Вокруг света”. - Да их и в природе-то нет. Не знаю, откуда слух пошел. Сам-то где жить будешь?
- У друга. Служили вместе.
Сам Алексей не верил в белых ворон, но лес, который недавно - сколько дней назад? - оторвал его от поисковой экспедиции и заглотил своей пастью, поколебал почву под ногами и лихорадочно перемешал в голове таксоны.
Коварный сук, подвернувшись под ногу, опрокинул Алексея и кинул кубарем в неглубокий, пологий овражек, вымазал мастерку и рюкзак во влажной земле, припорошил прошлогодними листьями, а затем заставил съехать вниз, на молчаливую и потому мрачную опушку. Там-то, среди мертвых ветвей он проломил стопу о тяжелый, закаменевший корень, там долго кричал, надеясь, что его спасут и вытащат, и там же увидел мелькнувшее белое крыло, белый клюв и алый глаз, яркий, словно лампочка на приборе.
В любой другой момент Алексей бы вытряхнул со дна рюкзака фотоаппарат и, прицелившись, сделал пару щелчков. Но он лежал на дне и жмурился от боли, думая то о том, что свет падает нехорошо, то о том, что надо ползти, то о ставшей необычайно дорогой ему ноге, о судьбе которой он раньше и вовсе не думал. Ворона, таежная, белая, несуществующая, уставилась на него в упор, сорвалась с места и улетела в полной тишине.
Алексей разодрал запасную майку на бинты, залил ногу одеколоном, а со дна достал палку и пошел. Компас, который никогда не подводил его, подвел, а ночью пришли озноб, жажда и дурной, прерывистый сон.
В ночи он думал, получись фотография - он бы принес ее Тимуру, тот большой любитель невидали. Вместе посмеялись бы и было бы, что обсудить, а то пять лет прошло, разные институты, разные направления, ни письма, ни привета, даже боязно, а вдруг поговорить будет не о чем?
Алексей наскоро собрал шалаш и сутки, а может только утро, а может, только час? - лежал, глядя опухшими глазами в прорехи над головой, где качались и качались каруселью ветки, слушал, как гулко и быстро дергается сердце, а однажды в прорехе показалось лицо Владлена Семеновича.
-Где служили-то?
-Под Ставрополем.
-Далеко, тепло, - вздохнул Владлен Семенович. - До свиданья, товарищ биолог. Пришли, город.
Алексей помахал рукой.
На каменной плите при въезде чернело слово “Полянск”, прибитое к ржавеющей красной стрелке.
- Все с фотоаппаратом таскаешься? - спросил его Тимур, когда Алексей добрался до академгородка, где Тимуру с женой выдали комнату. Старенький “Зенит” в кожаном футляре виновато покачивался на алексеевском плече. Было в голосе у Тимура что-то укоризненное, мол, эх, вы, любительская пресса, не то, что мы, научный люд, соль земли.
- А есть, где проявить? Я тебе такое покажу!
Тимур занавесил шторкой окошко в ванной, чтобы было, где. В алексеевском коммунальном детстве сквозь такое же окошко пацаны корчили рожи моющимся соседкам.
- Белая ворона, - похвастался он свежим снимком. Овражная ворона смотрела как живая, жаль, нельзя было разглядеть красного, пронзающего насквозь, глаза. Тимур почесал стриженный затылок и сказал:
- Давай пройдемся.
Пройтись надо было до ближайшего леска, вернее, до первого вступительного куска леса, вклинившегося в город и изображавшего местный парк, чтобы потом слиться с массивом тайги. Навстречу им бежали престарелые физкультурники, а над парком висел герб и тоже сильно побитая ржавчиной надпись “Слава труду”.
Спина Тимура в армейской майке мелькала перед глазами. Комары ему, привычному, видно, были не страшны. А потом лес расступился и ухнул вниз, а перед глазами раскинулись склоны сопок.
- Практически, конец света. Вот ты, Лех, как себе представляешь конец света? - сказал Тимур, показывая рукой вдаль, и засмеялся чему-то своему.
Алексей не видел, но знал, что там змеится тропа, а скоро где-то здесь будет лежать дорога, которую Тимур спроектировал, а по краям разрастется город, который Тимур и его команда спроектируют. По городу в год в тайге, чтобы никто не заблудился по пути, чтобы был проводник сквозь вековую, дремучую и непознанную тьму лесов к светлой дороге, чтобы не пропадали люди среди богатств необъятной родины...
- Никто никак его себе не представляет, а он, оказывается, такой.
Алексей представлял.
- А про ворону не говори никому, - серьезно предупредил Тимур и свернул обратно.
На кухне их поджидало две тарелки горохового супа, в котором тонули поджаристые гренки. Жена Тимура готовила наваристо и густо, а ложки были мелкими и черпали медленно, утомительно.
- Как ты меня нашел? - спросил Тимур, рассматривая фотографию под разными углами. Казалось, ворону он узнал, как если бы был знаком с ней лично.
- По открытке, вот же, - Алексей вынул из-за пазухи смятую картонку: “Красноярский край, Козодульский район, город Полянск”.
- Дошла. Хоть одна, но дошла, - обрадовался Тимур и положил карточку с вороной и открытку рядом на столе. - Знаешь, что у них общего?
- И что же?
- А ты подумай.
Алексей думал, но общего не находил.
Больная нога невовремя взвыла, напоминая о себе. Пожилые физкультурники побежали по извилистой дорожке под окнами, Тимур задумчиво смотрел им вслед, словно они весь день бегали по кругу и не могли убежать, потому что дорога возвращалась и возвращалась обратно.
- Ну, раз карточка дошла, то и ты дойдешь, - наконец, сказал Тимур и взял рюкзак за лямку. - Ты не обижайся, брат, но тут делать нечего. Ты каким себе представлял конец света?
“Каким-то таким и представлял, - думал Алексей, собирая вещи, - летит птица-стройка, нас к торжеству коммунизма ведет, а мы бегаем по кругу и круги в уме считаем, старимся, а стройка движется, а мы в ней теряемся, как в лесу”.
- Ты, главное, открытку не теряй, - на прощание попросил Тимур, - а то потом адрес не найдешь.
- Я найду, - обещал Алексей, направляясь к железнодорожной станции, мысленно повторяя: “Красноярский край, Козодульский район, Полянск. Красноярский край. Козо..”, жмурясь от полуденного света, наступая на пронзенную болью ногу, в которую отдавалось, стучало и дергалось сердце, а сквозь ресницы каруселью качались и качались ветки.