Первый кошелёк

Первый кошелёк я украл, когда мне было одиннадцать.

Нет. Не с того начал.

Детство у меня было — не позавидуешь. Отца убили, когда мне было четыре. Мать считала, что я его не помню, — но я помнил. Помнил огромный силуэт с размытым пятном вместо лица и тёмными волосами. Помнил, как он кричал на мать. И как подарил мне игрушечную машинку без колеса. Вот и всё, собственно. Ни лица, ни имени — ничего больше.

Мать работать не любила. За всю жизнь она не проработала ни дня. Деньги в дом по её мнению приносить должен был мужчина. И потому у неё всегда были мужчины — пёстрая толпа самых разнообразных мужчин, высоких и низких, худых и толстых, молодых и старых. Их объединяло лишь одно — зона. Одни с неё приходили, другие туда уходили. Словно некий круговорот был в природе, и зеки курсировали по нему, попеременно сменяя постель моей матери и нары.

И потому деньги были — и в то же время их постоянно не хватало.
На обучение моё матери и бесконечно сменяющимся отчимам было плевать. Да и на меня им было плевать. Мать я раздражал. Её бесило, что я просил есть, когда она собиралась уединиться с очередным зеком. Бесило, что я вообще ел, ведь из-за этого продукты заканчивались быстрее. Бесило, что нужно было покупать мне какие-то тетрадки и ручки. Бесило, что я вырастал из вещей. Бесило само моё присутствие.
В школе я тоже многих бесил. Нет, я был сильнее других, я мог победить кого угодно. Меня боялись. Но вскользь, мимоходом мне постоянно пророчили что-то недоброе. Дети склонны думать, что хулиганов никто не обижает.  Это неправда. Хулиганам говорят, что они тупы, что ничего хорошего из них не вырастет, раз за разом повторяют, что ничего они в жизни не добьются, что учиться они не желают, что бездельники.

Говорят: «Учись! А то сгниёшь за решёткой».

И ты даже говоришь себе порой: ладно! Ладно! Я буду учиться! Хорошо!

Приходишь домой.

Еды нет.

Мать с зеком заперлась в комнате.

Садишься, не замечая бурчание голодного желудка, открываешь учебник, смотришь.

А там ничего не понятно и спросить некого. Но ты читаешь, пытаешься вникнуть. Только вот в соседней комнате кто-то кричит. По стене таракан ползёт. Кран прохудившийся капает, его давно пора починить, но зеку не до того.

Дверь в комнату распахивается, оттуда вылетает разъярённая мать. Открывает холодильник. Бросает тебе: «Опять всё сожрал, скотина?!» И обидно так, что хочется всё бросить и сбежать.

И ты всё бросаешь и бежишь. Выкидываешь учебник, шлёшь всех матом — и уходишь, хлопнув дверью, на улицу.

Потому что там уютнее.

Там хотя бы не кричат.

Да, потом, когда-нибудь (тебе так пророчат) ты сопьёшься, закончишь жизнь под забором, на нарах или в канаве, когда-нибудь потом (говорят) ты ничего не добьёшься, но здесь и сейчас на улице тебе (почти) хорошо. Ты (почти) счастлив. И ты меняешь мутное будущее на почти счастливое «здесь и сейчас».

Но ты помнишь — всегда помнишь! — что ничего хорошего из тебя не вырастет, и в будущем тебя ждёт зона.

Так вот. Свой первый кошелёк я украл, когда мне было одиннадцать.

Время было тоскливое и безысходное.

Школьный авторитет уже не радовал. Да, меня боялись — и сторонились. Боялись — но уважения в чужих глазах я не видел. Да и с чего им было меня уважать? У них впереди была прекрасная жизнь, целый мир, в котором все дороги открыты. Хочешь — в секцию иди, хочешь — в университет поступай, хочешь —  к морю летом поедем. А что у меня? Хрущёвка с тараканами, улица, мать да её зеки.

И никакого просвета, никакого выхода, никого, кто бы просто взял за руку и сказал: «Пошли, я помогу тебе. Пошли, я выведу тебя».

Никого.

Я ненавидел одноклассников за то, что у них было будущее.

И завидовал им.

А они смотрели на меня со страхом и каким-то пренебрежением, словно где-то там, в глубине души, они уже поняли, что я — грязь, и нужно лишь подождать немного, подождать, пока закончится школа, и справедливость восторжествует, и они уйдут в свой дивный мир, а я упаду в свою канаву, из которой не подняться.

Они приносили порой что-нибудь в школу и говорили так гордо: «А мне это на День Рождения подарили!»

На День Рождения. Это звучало, как заклинание.

Мать на мои Дни Рождения покупала водку, закуску и маленький тортик. Большую часть тортика всегда съедала сама с зеком, а мне уж что доставалось.

А вот им, моим одноклассникам, дарили. Телефоны, игрушки, какие-то безделушки. Порой, психанув, я отбирал это, выкидывал, иногда даже ломал.

И вновь слышал «да сядет он скоро».

«Сядет».

А так хотелось вырваться из этого хоть на секунду.

Прийти в школу с чем-нибудь крутым и сказать «мне подарили». Принести полный кошелёк купюр и бросить презрительно: «Дали вот… на карманные!» Очень хотелось.

Тогда-то я и украл кошелёк.

В автобусе.

Украсть его было — раз плюнуть. Бабуся сунула его в сумку, в котомку такую, знаете, с ручками, которая сверху даже не закрывается. Кошелёк лежал, поглядывал на меня, а у меня руки чесались безумно, и взгляда я от него отвести не мог. Отворачивался — а через мгновение снова смотрел. Тянулся рукой, отдёргивал её — и снова тянулся. Весь мир для меня превратился тогда в этот кошелёк. Я не мог больше думать ни о чём другом. В горле пересохло, кровь стучала в висках. Я не слышал, как водитель объявлял остановки, не замечал людей вокруг. И когда пассажиры, пихаясь и пробираясь к выходу, толкнули меня прямо к бабусе, я сунул руку в котомку — и схватил кошелёк.

Я говорю «сунул», но, мне кажется, рука сама сунулась. Сунулась и схватила, и я уже очнулся так: люди вокруг, в нос утыкаются бабусины кудряшки, голубенькие такие, ладонь сжимает кошелёк. Мгновение, казавшееся мне бесконечным, я думал, что сейчас кто-нибудь закричит «Держите вора!» Но никто ничего не замечал. Автобус ехал, чуть покачиваясь. Гудел двигатель. Люди разговаривали. Доносилась музыка из колонок водителя. И я свободной рукой расстегнул молнию на куртке, вытащил кошелёк из котомки и быстро спрятал его за пазуху. Прошло несколько секунд прежде, чем я понял, что затаил дыхание.

Бабуся вышла на следующей остановке. Только тогда я понял, что проехал школу.

И понял ещё кое-что, не менее важное.

Сквозь радость, сквозь восторг от того, что всё получилось, пробивался первый червячок сомнений. Учителя были правы. Одноклассники были правы. Все были правы.
Я — вор.

Да, у меня есть деньги. Но я — вор.

И я «скоро сяду».

Там и денег-то оказалось немного, какие-то жалкие гроши. Зато нашлось пенсионное удостоверение, бумажка с адресом и фотография какой-то девочки. Я потратил деньги на ерунду: газировки купил, конфет, пирожных. Скитался по городу, забив на школу. Но вот только сладости не радовали, а газировка казалась приторной.

Мне бы наслаждаться — а было противно.

«Ничего, — говорил я себе. — Сейчас дойду до школы…» «И что? — обрывал я себя. — Чем ты их удивишь? Конфетами?»

В школу я так и не пошёл.

Половину ночи не мог заснуть. Лежал, уставившись в потолок, и слушал, как в соседней комнате ритмично скрипят пружины и доносятся звуки: то стоны, то вскрики, то уханье. Было темно, из-за окна сквозь ветви деревьев и давно не стираную тюль светил фонарь. Я всё пытался заснуть — и не мог. Порой доставал кошелёк из рюкзака и смотрел на него: дешёвенький, старый, потрёпанный. Пенсионное это. Фоточка. Бумажка с адресом. Кусочек другого мира. Правильного мира, в котором не воруют.

А потом я убирал кошелёк обратно, залезал под одеяло и вновь пытался заснуть. Смотрел в потолок, думал. И опять доставал кошелёк.

Тогда, наверное, мне и пришла в голову эта затея.

Утром, пока мать с сожителем ещё спали (а была суббота, я хорошо это запомнил) я встал, оделся, закинул на спину рюкзак — и вышел на улицу.

Я уже знал, куда пойду, но себе не признавался. «Просто прогуляюсь, — думал я. — А рюкзак… нуууу, потому что там кошелёк. Чтобы не спалили». И я гулял. Шёл, погрузившись в свои мысли, пока не оказался на улице. Той самой. С бумажки с адресом.

«Я просто посмотрю, в каком доме она живёт», — сказал я себе.

Дом был обычным. Старая такая хрущёвка, дверь в подъезд сломана. Я зашёл, поднялся на нужный этаж. Замер у квартиры. И сам ещё до конца не понимая, что делаю, нажал на звонок.

Сперва было тихо.

Потом за дверью послышался женский голос. Приятный такой, не высокий, не низкий, мягкий, даже не знаю, как описать.

Я испугался, очень испугался, запаниковал. Что делать, что сказать? И если бы не этот голос — я бы сбежал. Но голос меня заворожил.

Заскрипел замок, дверь открылась.

На пороге стояла женщина. Она была какая-то… словно из другого мира. Она не походила на мать с её яркой косметикой и выжженными до желтизны волосами. Не походила и на учительниц, таких высушенных, озлобленных, лишённых жизни.

У неё были тёмные волосы, простые, прямые, без этих дурацких искусственных кудрей, что вечно накручивают женщины. Лицо было не красивое — но очень приятное: расслабленное, спокойное. Она была немного полноватой, но какой-то такой правильной полнотой. Так выглядят женщины, которые умеют печь пироги и жарить котлеты.

Глаза у неё были добрые, и при этом — я уже потом понял — в ней чувствовалась сила. Сила уверенного в себе человека, который уже всё всем доказал.

— Здравствуй, — сказала она мне удивительно по-свойски, словно знала сто лет. — Ты к кому?

— У вас… — я растерялся, но быстро взял себя в руки, — кошелёк не терялся?

— Терялся, — ответила она, вдруг улыбнулась — и словно солнце осветило подъезд. — Ты нашёл его, что ли?

И я снова растерялся. Как-то неловко было врать ей. Кому другому — не жалко. А ей — прям аж тошно стало. Но я соврал. Кивнул так серьёзно и сказал:

— Нашёл.

— Ой, какой же ты молодец! — воскликнула она. — Заходи-заходи…

— Да нет, да я…

— Заходи, чаем хоть напою. Тётя Нюра! — и она нырнула куда-то в комнату. — Тётя Нюра, нашлось твоё пенсионное!

Я шагнул в коридор — и навстречу мне вышла тётя Нюра. Та самая, с голубым кудряшками. Она по-старушачьи шаркала ногами, но увидев меня, вдруг бросилась обнимать, чуть ли не целовать и благодарить.

Я хотел отстраниться — но как-то остолбенел.

— Ну, не смущай парня, — сказала тут добрая брюнетка с сияющей улыбкой. — Тебя как зовут-то хоть?

Я представился.

И спустя минут десять уже ел домашние щи. Обычные щи, которые мне почему-то казались самой божественной едой в мире.

Эта солнечная брюнетка оказалась тётей Аней. И тёте Нюре она была… никем. Просто приходила к одинокой соседке и помогала ей, потому что такой вот был характер у тёти Ани. Потому что добрая она была до невозможности. А ещё она была какая-то очень уютная и домашняя, и когда она говорила — хотелось её слушать бесконечно.

Мне хотелось остаться — и хотелось сбежать. И «сбежать» победило. Я суетливо попрощался, поблагодарил за щи (вспомнил, что нужно благодарить), и был уже у порога, когда тётя Аня сказала:

— А ты приходи ко мне в гости. Просто так приходи. Я тебя супом покормлю.

И записала адрес.

В тот день в моём сером, непроглядном мире, в котором не было ни будущего, ни надежды, появилась маленькая тропинка, которая повела меня к свету.

Только я об этом ещё не знал.

Я стал приходить. Есть суп. Просить помочь с математикой (с тётей Аней почему-то хотелось быть хорошим). Жаловаться на мать. Да и просто рассказывать о жизни.

Спустя несколько месяцев я услышал вопрос. Вопрос, который стал роковым: «Хочешь изменить свою жизнь?»

И согласился. И вскоре — тут уже тётя Аня подсуетилась — передо мной открыла двери спортивная школа-пансионат.

Прошёл почти год прежде, чем я узнал, что тётя Аня (эта добрая и светлая женщина) была инспектором по делам несовершеннолетних. И увидев меня, неумытого непричёсанного уличного мальчишку, она сразу же всё поняла.

Но — единственная из всех взрослых — почему-то в меня поверила. Решила, что сможет помочь.

И была чертовски права.

Первый кошелёк оказался последним.