смотрящий вертикально вниз,
узорчатой играя кожей,
твой совершенный механизм
сломать себя, увы, не сможет,

он запускает буриме,
ждёт результатов терпеливо,
и обречён блуждать во тьме
(не слишком дивного, но) мира.

его повадка всё странней
(воспоминания так липки!) -
картины отступивших дней
не требуют оперативки.

но видишь - катится слеза,
и взгляд с оси невольно съехал,
забыв, что много дней назад
стучало сердце под доспехом.

Ненавистные люди приходят ко мне в понедельник.
Ждут, толпятся, ругаются, вещи в руках теребя.
Им плевать, что я дико устал и сегодня сочельник,
Им нет дела до Бога, и знают они лишь себя.

Ненавистные мысли терзают меня всю неделю:
Заплатить коммуналку, проценты отдать за кредит.
У жены день расписан, как будто у фотомодели,
Сын на гонках помешан, и снова его джип разбит.

Ненавистный рингтон известит о звонке преисподней:
- Как ты там? Не забыл? У тебя с новым боссом обед!
Не махнуть ли нам, брат, на рыбалку, как будешь свободней?
Все, пока, отключаюсь, жене посылаю букет.

Ненавистные дни сменят вновь ненавистные ночи,
И уже не заметен мне вечного времени бег.
Даже ангел-хранитель из белого станет порочным,
Если отпуск ему не дадут хоть неделю раз в век.

Ярость в сердце моём! Негасимая, глупая ярость!
Гнев ревёт изнутри, заставляя меня позабыть:
«Я — не зверь...Человек…»  Но, утратив себя, я бросаюсь
И терзаю противника, в мыслях -  готовый убить!

Я плескаю в него целиком всем накопленным ядом!
Я не чувствую ног,  я не вижу реальность, а жаль...
Пелена застилает глаза, и с озлобленным взглядом
Выхожу на смертельную бойню, утратив мораль.

Сердце громко стучит. Я погиб... Но я жив... Номинально...
Я утратил контроль над собой, позабыв о грехах...
Зверь, сидевший во мне, — победил. А я даже не вспомню,
Как он совесть мою по кускам собирал впопыхах...

Расправа

Зевс-громовержец в моей голове
Седой, бородатый и очень суровый.
Он целится точно - между бровей,
А может в сердце метнуть молнию-слово.

Камни бросает могучей рукой
Вслепую, со злостью, направо-налево.
Зевсу не нужен обманный покой,
Нужно, чтобы гремело, ярко горело,

Чтобы крушилось, взрывалось, рвалось,
Испепелялось до самых нейтронов.
Чтобы живое ничто не спаслось,
Если беспечно кто-то коснулся трона,

Несправедливо и наперекор,
Нечестно, неправильно, лживо, бесстыдно.
Зевс мой - судья, адвокат, прокурор,
Он - оправдание и приговор,
Палач, не щадящий коварных, ехидных.

Только потом, осмотрев всё вокруг,
Ссутулится, будто бы многое понял,
Молнии выскользнут вяло из рук. И вдруг
Закроет глаза ладонью.

Краткий миг вспышки — и темнота,
Словно весь мир ослеп и оглох.
Я про себя начинаю считать
И успеваю — до трёх...
Дальше приходит гром.

***
Штиль.
Природы голос нем.
Солнце палит, словно чёрт.
Наш корабль застыл совсем,
Ветер стих, и высох борт.
Нам наскучил вид кают,
Капитану — вид штурвала.
Там, куда мы держим путь -
Милый край, души причал.
Море нас сковало путами
И терзает нас минутами,
Ветер вторит тишиной,
Отдаляя край родной.
Боже, смилуйся над нами!
Мы — рабы твои, невежды.
Верим в чудо, но осталась
Нам на всех
Одна
Лишь только
Надежда...

Смотри на ладони свои, там явь
Рисует линии, судьбы пишет.
Пока кричишь, сам себя не слышишь.
Но тебя слышит другой твой я.

В пустой квартире темно и жутко,
Но здесь царит мрак иного рода.
Здесь страхи вырвутся на свободу,
Тебя заполнят без промежутков.

Здесь на осколки все разлетится,
Когда с цепей вдруг сорвется память.
Дашь слабину, вмиг взметнется пламя
И поглотит имена и лица.

Никто внутри тебя не спасется.
Конец истории скрыт рассветом.
Ты можешь думать, конечно, это
Все не с тобой. Другой я смеется.

В подполье утром уходят сны все.
С опаской смотришь в глаза себе же.
Двойник зеркальный улыбчив, нежен.
Ночь обретает вдруг новый смысл.

Утро приходит, ты остаешься
В объятьях сна, словно на изнанке.
Ты это видела, уже знала,
Что придет день, и ты не проснешься.

"Химия - соль, остальное все - ноль"
(популярная поговорка, кочующая от физиков к химикам)

Наш учитель по химии очень любил мальчуганов,
а девчонок не очень, но это совсем не смущало,
лишь бы он не заметил наотмашь, как зло и коряво
гексагон хочет стать наконец-то бензольным кольцом.

Мы боялись его, насмехаясь, что вовсе не странно,
если ты постигаешь природы простое начало,
если ты постигаешь, как мыслить системно и здраво,
глядя Нернсту, Вант-Гоффу и Бутлерову в лицо.

Кто из нас, малолетних снобов, мог шутить без изъяна,
если каждый хотел бы увидеть во сне: 1) обезьяна,
изогнувшись змеей, ухватилась за собственный хвост,

2) водород с кислородом сливаются в воду со звуком,
3) электроны бегут друг за другом по стыку наук (и
эти спины бегущих - сто пик, заступивших на пост).

Наш учитель собрал этот класс из такого картона,
слились литературные реки с химическим стоном,
было много детей в том году, было мало законов,
кроме главного: химия - соль,

И подруга шутила, рожу сына, будет Ванадий,
это тот же обычнейший ваня и тот же геннадий,
вот насмешка лингвиста, которому помнить не надо,
истину: химия - соль.

Спи, сегодня ты вновь негерой, спи и пусть тебе снится
стройный ряд превращений, и пусть он зовется таблицей,
в ней ты сам, не любивший девчонок, и многие лица,
в ней есть химия знаний,
а химия - соль.

Каждый любит смотреть на нее,
Но никто не окликнет по имени –
Красота безымянна.

Она часто сдается в наём
И легко вас из памяти выкинет,
Ночь пройдет  без изъяна.

Её тело надежно хранит
Боль раздавленных мыслей о правилах,
Не стыдится быть голым.

Взяв у правды полжизни  в кредит,
Улыбается и чистит набело
Свой серебряный доллар.

Помню из учебника биологии
историю о Золотом Мальчике.
Он был гвоздём какого-то там
карнавала,
возглавлял шествие,
выкрашенный золотой краской,
а потом,
забытый всеми,
умер от холода.

Учительница тогда привела эту историю
как иллюстрацию терморегулирующей функции кожи.
Но
для меня
она явилась
притчей с явной моралью,
лежащей на поверхности:

Не давай красить себя золотой краской!
Оставь кожу открытой для тепла,
для осязания.

я разговаривал с лесом
ворчанием палых листьев,
надломленным стоном хвороста,
всхлипом отведенной ветки
за которой солнечные нити
звенели струной над поляной,
тамтамы тепла побили
пятнами густую шерсть,
скрывавшую ритм крови,
скрипе натянутых жил,
чужую мелодию бега.
я влился в нее со свистом,
проламывая грудную клетку
вгрызаясь прямо в сердце,
чтобы стать главным дирижером.
и лес отвечал мне,
что я делаю ему больно,
нарушаю симфонию жизни
агоническим стоном страдания.
я поднял свою добычу
и тихо свистел перелеском
под тяжестью мертвого ассонанса,
касаясь пушистой и неподвижной,
оборванной песни,
и у меня не было звуков для леса
взамен.

Лысый дедуля, на снулую рыбу похожий,
деньги считал, будто что-то в балансе итожа:

"Вот капитал, на который всю жизнь я ухлопал.
Эту блестяшку у пьяницы взял я за штопор.
Эту монету я взял у прохожего,
эту - за бычью кожу.
Это - за то, что во всём поселении
нет меня строже.
Деньги за репку,
за дедку,
за жучку и внучку
я, словно скрепкой, рукою сжимаю колючей".

Зачем тебе это золото,
хек плешивый?
Удар
      пролетарского
                           молота -
Спи в могиле!

Брат-солнце

Плачьте, сестрицы, листьями шелестите
протяните ветви-ладони к могиле-реке
поскребите ими по глади воды
поглядите сквозь отражение
ваши слезы лежат на дне янтарем

Он был солнцем, ваш брат, был воздухом,
без него и дышать страдание
куда проще - окаменеть
онеметь, застыть, остаться
навек на берегах Эридана,
ногами-корнями срастись с землёй,
девичью кожу спрятать под грубой корой

И вам плевать
скольких убил он, мечтая о славе
плевать!
как горела земля под копытами диких коней,
и превращалась в пустыню
и испарялись озера
оставляя в песках остовы
обугленных кораблей
крики и стоны погибших под его колесницей
сестрицы
вы плачете по убийце

Но искрится, бежит река
ивы стоят по берегам, склонившись к воде
не убийца, шелестят, брат

Мёртвая

Бабочка в янтаре.
Что может быть глупее.
Лишь Ленин в мавзолее
И фотки на ковре.

Кто дарит труп в смоле,
Скукоженное тельце?
Наверное, нет сердца
И в голове - желе.

Ни дымом сигарет,
Ни взглядом и ни вздохом
Не выдам. Я немного
Бабочка в янтаре.

Темные воды древних ныне иссохшихся рек
Вскипают в ночи в снах ее злых и горячих.
Она просыпается с криком, несет горячечный бред
И плачет, придушенно плачет...

Плачет так горько, что выцветают глаза.
Режет болезненный свет трясущиеся ладони.
Свернуться калачиком и просто забыться нельзя.
Она должна вспомнить, все обязательно вспомнить.

Смыкаются воды, поглощая с дыханием страх.
Воздуха, воздуха...вдруг беспокойно завозится.
Можно спастись и просто дождаться утра.
Можно дожить до преклонного возраста?

Можно купить горсть таблеток, цветных и блестящих.
Можно забыть все, что было, не подходить к воде.
Лишь память бастует, расшатывая настоящее
И все возвращаясь к далекой-далекой беде.

Воды молчат настороженно и тревожно.
Скользкие камни ступни холодят немного.
День обращается ночью, щедро даря возможность
Поддаться порыву отчаянному, одинокому.

Терзает себя, заставляет отчаянно помнить
О полузабытой истории, старой картинке.
Маленький мальчик зовет ее, глупую, в полночь
Гулять у реки, и все растворяется в дымке.

Острые зубы, надо же, и не больно...
Только немного, совсем немного, самую малость.
Воды молчат, принимая ее как любовник
В свои объятья, утешающие то, что осталось.

Просыпается с криком, память пытаясь задраить.
Глаза напротив, сверкающие алым блеском...
Луны тонок серп, небо готово прорваться.
Ей слышится смех: звонкий, веселый, детский.

Осталось лишь русло,и то заросло за век.
Она бредет снова и снова, в ночи не найдя покоя.
Он говорит ей: "Ты больше не человек".
Она отвечает: "Так кто я?"

Тропинка сбегала по холму,
Туда, к перекрёстку, где
Встречались два архетипа.
Выбора, в сущности,
Не было.
Спина ощущала кушетку,
Затылок - внимательный взгляд,
Но это было пустое.
Взгляд ничем не помогал.
Поправь локус - советовала популярная секта.
Поправь локус, или тебя скормят полуросликам.
Но это было так сладко -
То, чему голос придумывал неверные названия.
Он говорил - слияние, о том, что было
Верностью.
Он говорил - слабость, о том, что было
Силой твоего повиновения.
Он называл твою волю
Безволием
И требовал выбора.
Но выбора не было.
Голос затих, и ты пошёл по тропинке
Вниз.

...был рыцарь Пфальц; стеклянный идиот,
не помню, почему мы звали Пфальцем
его блестящий петушиный шлем,
его блестящий гербовый нагрудник.
он был для нас запретен, словно плод
познания для Евы. даже пальцем
коснуться Пфальца было нам нельзя.
тотчас влетала бабушка, грозя
небесной карой, тонкою рукой
сурово, как архангел, потрясая.

он чем-то был ей дорог; со своей
стеклянной петушиной головой,
с зелёною дубовою подставкой.
его любила бабушка как есть,
а нас как есть, напротив, не любила.

как я узнал через пятнадцать лет,
откуда взялся Пфальц: его привёз
за пазухой солдатской гимнастёрки
наш общий дед. разграбленный Берлин
мне представлялся новогодней ёлкой,
лишённой мишуры. в конце концов,
он мог найти ей швейную машинку;
он мог найти ей шёлк-шамтунг на платье;
а вот — привёз стеклянного болвана,
и как она не выгнала его
в тот зимний день, весёлого, живого?

пять лет назад в такой же зимний день
она ушла и забрала с собой
зелёную дубовую подставку.
несла, несла, а вот — не донесла.
жила, жила, и больше не вернётся.
я сам теперь бы плакал над тобой,
немецкий рыцарь, груда разноцветных
осколков,
плакал, плакал так же горько.

Как призрак из былых времён,
Сияя золотым доспехом,
Под стягом боевых знамён,
Под звук фанфар ревущих эхом
Лечу серебряной стрелой,
Пространство бытия пронзая,
Никем придуманный герой –
Навечно юный житель рая.
Любимый сын Творца небес,
Возлюбленный девиц невинных,
Любитель сказочных чудес
И песен, пафосных и длинных.
За мной гроза и ураган,
А под ногами пыль клубится,
В дали синеет океан,
Над головою кружит птица.
И нет начала и конца
В моём блистательном походе,
Мне в кайф и с чистого листа -
А там оденусь по погоде.

В Земле Господней как-то раз
Нас окружили сарацины
И нагло принялись, глумясь,
Сквернить христьянские святыни
Но видит Бог — поход наш свят!
Мы разгромили иноверцев.
Не верь всему, что говорят:
Здесь, под доспехом, — бьётся сердце.

Глубокой ночью в их село,
Где люди тихо-мирно спали,
Всё наше войско проползло.
Мы даже свет не зажигали
И убивали всех подряд.
И некуда им было деться.
Не верь всему, что говорят:
Здесь, под доспехом, — бьётся сердце.

Мы жён прогнали из домов
И, поудобнее поставив,
Мы подарили им любовь,
Как рыцари, как христиане.
Их очи страстно так горят!
Их губы — в рай святые дверцы!
Не верь всему, что говорят:
Здесь, под доспехом, — бьётся сердце.

Мы на Востоке обрели
Богатство, женщин и святыни...
Увы, немногие прошли
Пути обратного пустыни.
Домой вернулся только я...
Ну, и соратников наследство.
Не верь всему, что говорят:
Здесь, под доспехом, — бьётся сердце.