1.

мы ещё можем отыскать наше детство. даже после ремонта, после всех этих побелок и покрасок. я вчера заходил в наш старый подъезд: там чистые стены, сверху белые, снизу синие. но под этим глянцевым убожеством хранятся наши следы. я долго искал, но всё же нашёл тот самый ключ, который сначала носил на шее на шнурке, а потом то в кармане вместе с брелоком-открывашкой, то (по ночам) в руке. он был одним из главных орудий культуры, он поможет нам её достать из-под слоя совково-мещанской пошлости. именно им мы сейчас сотрём штукатурку и отколупаем краску, и смотри же, смотри! вот здесь — мой первый опыт письма на стенах, да и письма вообще, эти кривые детские буквы ХУЙ,  я едва научился читать — и читал подъездные манускрипты, оставленные предыдущими поколениями таких же неопытных сопляков, я едва научился писать — и писал хроники своего постижения литературы прямо там, где читал. если тут поскрести, мы увидим накарябанное ключом угловатое сердечко и имя ЮЛЯ — первая любовь и первая любовная лирика. а вот чёрное пятно справа, это второй слой, под ним, посмотри — юлины губы. так она оставила автограф, украв у сестры помаду. но после первого разочарования и расставания последовал и первый мой перформанс: украв у брата зажигалку, я закоптил этот автограф, расправившись тем самым с болезненными воспоминаниями. но долго ещё внутри меня, как и на белой стене, саднил чёрный ожог. и сколько таких имён ещё на этих стенах, от тебя, меня, остальных наших ребят. какие-то из них так же сожжены, какие-то зачёркнуты — это следы расставаний. далеко не самые страшные, даже смешные сейчас. вот в этом углу поскреби — там некрологи. когда теряли наших, записывали даты и обещали помнить. ты помнишь? я тоже не всех. но можно вспомнить, если найдём наш мартиролог. МАКС. хорошо помню только макса, и то потому, что это было уже ближе к выпуску. хорошие телефоны тогда высоко ценились, а у макса был один из лучших. сильно любил его макс, и, видимо, отбивая у гопоты, и сгинул. всего квартал не дошёл до своей территории. вот и номер его телефона, мы записали вместо тысячи слов. интересно, куда попадёшь, если позвонишь на него. на девятом этаже была твоя художественная галерея. многое уже не восстановить, краску, баллончик. но ведь ты, как истинный художник, любил эксперименты. рисунки спичками должны остаться. и, конечно, рисунки ключами. это лишь жалкие остатки былой роскоши. всё наше искусство, вся наша литература, вся культура наша от первого до девятого этажа — всё было сметено добросовестными варварами, примерными гражданами, идеал красоты для которых — пустые чистые стены. но краска и штукатурка — не самое тяжёлое, что могло свалиться на нашу культуру. стерильная здоровая жизнь, тишина, полезная еда гораздо тяжелее, и их сложнее соскрести, достать из-под них хоть что-то. остаются стены и унылая вандальская археология в подъездах. а память умрёт вместе с нашим поколением.

2.

АРХЕОЛО́ГИЯ
Женскийрод
Наукаизучающаябытикультурудревнихнародовпосохранившимсявещественнымпамятникам

Житейская археология

Я люблю собирать брошенные предметы. Вот допустим сломанный электрический чайник, его хозяин ни разу не смыл с него накипь. Наверное, холостяк был. А вот портрет девушки. Очень красивая. Я в неё был влюблен когда-то, лет в семнадцать, когда нашел, потом я был влюблен в Харли Квин, у неё характер смешной. А потом был влюблен в Дашу пятого «А», она была добрая и давала списывать. А теперь я влюблен в свою жену, потому что она хорошо готовит борщ. А вот кружка, не знаю, чем она мне понравилась. Обычная дешевая кружка. Склеенная, правда. Но это как-то красиво. Мне кажется, что хозяин ею дорожил. А вот газета, примечательно тем, что она вся в пятнах и трупах мух. Занятная газета. Я её прочитал, там про повышение цен на нефть. Как дано это было. Я бы ею мух не убивал. Эти вещи ничего не сохраняют, ничего нельзя угадать, разве моя радость от этой чистой выглаженной простыни, которая касается сейчас кожи, сможет сохраниться. Вряд ли. Грустно все это.  Даже пытаться глупо.

3.

Я съехала с той квартиры в двенадцать лет. В восемнадцать — сбежала в другой город, а в двадцать два и вовсе покинула страну. Я редко вспоминала о дворе, в котором прошло моё детство, о родных стенах, да и в целом — о родных. Пару раз жизнь сама напоминала, словно обухом по голове: умерла бабушка, потом — дедушка. Я не смогла выбраться на похороны, только спустя месяцы приехала постоять на могилке и повздыхать. Смотрела на фотографии на надгробьях и думала, что надо бы плакать — но в душе была пустота.
В опустевшую квартиру тогда въехал дядя. Въехал, чтобы планомерно спиваться и в итоге спиться, и лечь в соседнюю могилу на том же кладбище. 
Квартиру, повидавшую слишком много похорон, решили продать. И сказали мне: приезжай, перебери вещи и забери нужное. 
Что там могло оставаться нужного, после стольких лет? Но я поехала. Не ради вещей — ради атмосферы и воспоминаний, ради того, чтобы в последний раз прикоснуться к тому, что осталось от моего детства. 

Хрущевский дворик встретил меня исполинскими тополями, серыми стенами домов и заросшими клумбами. В подъезде было темно и зелено, словно в аквариуме, и даже двери соседских квартир казались знакомыми — и в то же время чужими, словно я по какой-то нелепой случайности попала в параллельный мир. Тот самый, в котором всё так же, как в нашем — и всё же неуловимо отличается. 
Я шла мимо квартир, вспоминая соседей, которых теперь, наверное, бесполезно уже искать. Здесь жила девочка Лера, что когда-то подговаривала подружек поймать меня за школой. Здесь — Маша, что обижалась по любому поводу. Тут жил сосед Миша, который даже нарциссы мне как-то приносил, — то ли купил, то ли нарвал без спросу на чьей-то грядке. У него ещё брат был младший — Митя, которого оставляли периодически моей бабушке, и мы вместе с бабушкой ловили его и сажали на горшок. Мне тогда было… лет шесть, кажется. А вот в этой квартире жила сумасшедшая. Как-то раз, возвращаясь домой, я увидела её в подъезде: в ночнушке, босую и с окровавленными ногами. Она сбежала тогда из психушки. 
Эти люди, скорее всего, уже все съехали, разбежались по городу, а то и по всему миру. Но даже если они остались здесь жить — смогу ли я их узнать, столкнувшись в подъезде? Как выглядела Лера? А Миша? Вот то-то же. Я не помню лиц. 

Квартира встретила меня тишиной, паутиной в углах, закопчённым потолком (дядя курил прямо в квартире) и сальными, выцветшими обоями. Я ходила по комнатам, как неприкаянная. Шкафы, которые я запомнила огромными, оказались невысоки. Из некогда весёленького нового дивана сыпалась труха. Ковры запылились. В плафонах лежали трупики мух. Я брала вещи, вертела в руках — и ставила на место. Вещи были мои — и не мои. Игрушечная собачка с оторванной лапкой — о как я плакала, когда Лера её покалечила. Старые фотографии. Стопки книг… пожелтевших книг, которые я всё равно не повезу с собой за границу. Я перебирала альбомы, листала сборники сказок — и чувствовала, что я уже не та. Что-то потеряно — и это что-то не вернуть. Вместо маленькой девочки в квартиру вернулась незнакомая взрослая женщина — и лезет везде без спроса. 

Я уходила, захватив фотографии и безногую собачку — никому не нужную игрушку, которую жалко выкинуть.
Вышла из дома и застыла возле крыльца, глядя на балкон покинутой квартиры. Уезжать не хотелось — хотелось постоять в одиночестве и погрустить. Подумать о том, как меняется мир, как неумолимо течение времени, о том, что и я когда-нибудь так же сгину, как сгинули бабушка, дедушка и дядя. И останутся от меня только никому не нужные вещи.
Тогда-то я его и встретила. Он вышел из подъезда — высокий симпатичный парень — и я бы не заметила его, если бы он сам не спросил: 
— Вам сюда? 
Тут я и очнулась. 
Улыбнулась и принялась объяснять, что жила здесь в детстве, уехала когда-то — и вот вернулась ненадолго за вещами. Незнакомец был приветлив и мил, и казался каким-то домашним и родным. Разговор потёк сам собой, и в какой-то миг во мне проснулся романтический кураж. Хотелось скинуть груз воспоминаний и печальных мыслей, отвлечься, забыться — и может, сходить на свидание. Жизнь любит выкидывать сюрпризы — так вдруг здесь меня ждала судьба? 
Мне было странно и весело. 
Пока мы, спохватившись, не начали представляться. 
— Дима, — произнёс он. 
«Митя», — щёлкнуло у меня в голове. 
— У тебя старший брат — Миша? — неуверенно спросила я. 
— Ты его помнишь? — обрадовался Дима. 
Я криво улыбнулась и подумала, что фраза «я меняла тебе ползунки» разрушит всю романтическую обстановку. И потому только медленно кивнула.

4.

Фантик от «Мокко» и жёлтая головка мать-и-мачехи в проверченное щепкой отверстие в песке, две синие бусины, а сверху выпуклое зелёное бутылочное стекло, полюбоваться и засыпать землёй, и запомнить место — чтобы приходить каждый день, расковыривать пальцем, полируя стекло, и смотреть на увядший цветок и бусины. Когда-то, через сотни лет, ты уже ждёшь, придут учёные и найдут секретик. Надо заменить цветок, а то засох совсем. Если они не остановятся и будут копать глубже — найдут кости рыжего котёнка, отряхнут их кисточкой и возьмут в музей.
Пьяная бабка ругается: жопа бетон не сиди. Ты не слушаешь, ты ждёшь. Время пошло.