1

В пронизанной солнцем светлой комнате, ты наклоняешься к полу, чтобы поднять упавшую книгу и твоя рука беспрепятственно проходит сквозь меня. Раньше я с трудом сдерживалась, чтобы не отскочить. Но теперь привыкла. Я прихожу сюда каждый день, потому что это нужно мне для работы. И ещё, потому что это интересно. Но ты об этом не знаешь. В этом весь смысл. Такие вещи в вашем измерении и времени ещё не изобрели. А у нас они стоят бешеных денег. Кто бы мог подумать, что вуайеризм окажется таким распространённым извращением. Впрочем, за меня платит университет. И он мне платит за работу, а не за развлечение.
Ты вздыхаешь и остервенело чешешь голову. Да, пора бы помыться. Ты уходишь в душ, я было делаю шаг за тобой, но сдерживаюсь и остаюсь на месте. Однажды из любопытства я присутствовала при твоём омовении. Это было смешно и неловко. Когда ты лёг в ванную и неожиданно начал делать это, я не смогла отвернуться. Как будто меня приковали цепями, приклеили к движению твоих рук, к выражению твоего лица, к подрагивающим опущенным векам. Твоё тело почти полностью было скрыто под пенной водой и всё же... В тот раз я была уверена, что ты меня обнаружишь. Сердце грохотало в ушах, оно звучало на всю твою квартиру, на весь город. Но ты вылез из воды, вытерся полотенцем и снова прошёл сквозь меня. Но нет, даже и не думай, на самом деле меня не волнует твой секс и твоё обнажённое тело. Это была случайность. Меня волнует совсем иное.
Ты знаешь, как мы все меняемся, когда остаёмся в одиночестве? Когда даже не подозреваем, что за нами могут следить? Конечно, не знаешь. Догадываешься, может быть, – а мы знаем точно. Знал бы ты, какой простор для учёных и писателей открыл проекционный луч! Проекцию вроде меня не остановят запертые двери. Мы пройдём всюду – бесплотные, полностью проницаемые для света и звука, для любого типа волн. Неуловимые ни одним из твоих органов чувств. А я – я улавливаю всё и наслаждаюсь этим. Я знаю о тебе всё: как ты меняешься, общаясь с разными людьми, как ты лжёшь друзьям, родителям, коллегам. Как ты лжёшь себе – даже ты не знаешь о себе правды. Ты ведь не можешь оказаться на моём месте – со стороны от себя. Даже когда ты проходишь мимо зеркала, ты меняешься – выражение лица, поза. У тебя расправляются плечи, выравнивается осанка. Я бы выбросила все зеркала в твоём доме, их слишком много. Слишком много того, что меняет твоё восприятие себя, твоё поведение, мимику. Единственное, о чём я жалею – я не слышу твоих мыслей. Наверняка они тоже меняются. Благодаря тебе я смогу защитить свою кандидатскую. К счастью, использование иномирцев без их информирования и согласия – вполне этично. Слава пакту о неразглашении. Вы ничего не должны знать, пока сами не докопаетесь до других миров.
Большую часть времени ты лежишь на кровати. Ты ничего не делаешь, не приводишь к себе гостей, ты почти перестал есть, а твой бар наполовину опустел. Ты даже не читаешь больше, а ведь ты любишь читать больше всего на свете. Ты только работаешь или бездельничаешь. У меня такое впечатление, что ты медленно гаснешь, как древняя лампа накаливания, на которую не подают достаточно напряжения.
Что с тобой творится, моя подопытная свинка? Когда ты общаешься с коллегами, родителями и друзьями ты совсем другой. У тебя всё в порядке. Они ни о чём не догадываются. Ты шутишь, болтаешь, говоришь впопад и умно. И ты потухаешь в одиночестве. Ты сам-то осознаёшь, что с тобой что-то происходит, м?
Что же случилось? Мне казалось, я не пропустила ни малейшего эпизода твоей жизни. Я даже читаю твою переписку в телефоне и соц-сетях. Ничего. Просто теряешь волю к жизни? У нас такое бывает. Наши врачи давно научились такое лечить, физико-моральные параметры измеряются как температура, таблетки от всех проблем давно изобретены. Но я не могу их тебе принести.
Зачем ты притащил все эти справочники по фармакологии и физиологии, хотела бы я знать? Ведь ты историк по образованию. Что ты задумал?
Вести наблюдения становится всё тяжелее. Интуиция ненаучна. Моя интуиция вопит об опасности. Больше всего меня пугает твоё спокойное угасание, ты словно бы стоишь на кочке, которая медленно погружается в болото. И ты знаешь об этом, но ты не шевельнёшь и мускулом. Ты просто ждёшь. Или не просто. Я перечитала все закладки и карандашные заметки, которые ты оставил на полях.
Действие препаратов на сердечную мышцу, потенциирование действия антиартимиков. Высшие разовые дозы, токсические дозы, рвотный рефлекс, обратимое время смерти...
Я доложу об этом руководителю, обещаю, мы вместе что-нибудь придумаем. Ты ведь славный, я-то знаю. Немного стесняешься своей доброты, если приходится помогать постороннему человеку, но никогда не отказываешь. И ты красивый, правда. И умный. У тебя много друзей. Я не понимаю, зачем тебе пришло в голову убить себя.
Ты сидишь на полу в окружении всех этих мерзких книг с закладками. Я знаю, что ты считаешь книги друзьями, но эти книги – предатели. Они хотят научить тебя, как умереть. Я бы сожгла их, если бы могла. Перед тобой банка со слабым алкоголем, две коробочки с таблетками и кружка с горячим питьём от простуды. Но это обман, ты ведь не болеешь! Здоровому человеку не нужны лекарства. Это всё, что тебе помогает умереть. Я слежу за тобой уже год, я знаю тебя лучше, чем любое существо во всех мирах, но я не знаю, почему ты решил это сделать. Я ненавижу проекции за то, что они бесплотны, я ненавижу их за то, что ты не можешь меня услышать, что я не могу вырвать у этих книг страницы и выбросить эти доисторические смертельные таблетки. Я могу только следить. Я встану прямо между тобой и ними.
– Остановись!
Ты протягиваешь руку сквозь меня и берёшь кружку с горячим питьём. Звонит телефон. Неужели, шанс? Ты берёшь трубку, это твоя подруга, ты шутишь и смеёшься с ней, вы договариваетесь встретиться на неделе. Она ни о чём не догадывается! Она не хочет приехать!
– Знаешь, научрук отнял у меня этот проект, когда узнал, что ты – самоубийца. Он сказал, что помогать тебе неэтично. Мы не должны вмешиваться, но я всё равно прихожу к тебе. Уже две недели, как меня сняли. Я пользуюсь проектором незаконно. Ну и пусть.
Наверное, я плачу.
Ты допил горячее и берёшь таблетки. Ты пишешь смс. Прощаешься с друзьями. Может быть, кто-то сможет приехать, может быть, кто-то успеет? Мне хочется уйти, но как и тогда, в ванной, я прикована. Я не могу даже отвернуться. Ты глотаешь маленькие таблетки и запиваешь их алкоголем. Я знаю, ты делаешь это, чтобы подавить рвотный рефлекс. Чтобы они успели всосаться в желудке, ты пытаешься обмануть организм, который хочет жить. Ведь тебе всего двадцать шесть лет!
Мне кажется, что это у меня в желудке растворяются таблетки, что они попадают в мою кровь и движутся к сердцу. Я чувствую, как оно замирает и дёргается не в ритме.
Банка выпадает из твоей руки и газированная гадость, разлившись, шипит на ковре.
Никто не едет. Я опускаюсь на колени и прикасаюсь к тебе – мои руки точно также проходят сквозь. Я не могу даже попытаться найти пульс. А потом ковёр под тобой намокает – физиология смерти.
Я остаюсь с тобой до тех самых пор, пока не приезжает твой лучший друг. Он выломал дверь. Он врач, он бы мог тебе помочь. Но он опоздал на четверть часа.
Когда санитары труповозки уносят тебя из комнаты, я остаюсь одна – два пятна на ковре и отвратительные книги. И больше тебя нет.
Я ушла из университета. Меня отправили в долгие каникулы, на реабилитацию. И, конечно, наказали. Если бы я ушла сразу, как только сняли проект, мне бы реабилитация не понадобилась. Иногда мне кажется, что мы поменялись местами, что теперь ты всё знаешь и сам следишь за мной. Я в этом почти уверена, когда протягиваю руку в пустоту и вспоминаю твоё лицо с опущенными, подрагивающими веками. Не там, не на ковре. В ванной.

2

Я бросилась в Горынь-реку, когда мне было 16. Глупенькая была, молодая. В деревню пришла весть, что Петр, мой жених, сгинул в рубке с поляками.
Мать выла над моим телом, а отец дал целковиков попу, чтобы тот поверил, что я сорвалась случайно. Схоронили меня в ограде.
Как порядочной нечисти, мне бы следовало пить кровь да тянуть путников в омут, да видно мать меня отмолила, а святая земля не дала подняться. Тело мое истлело, и я перестала ходить на свою могилу, а поселилась снова в доме родителей. Уходила только когда отец звал попа освятить хату: родичи чуяли меня, хоть я и старалась сидеть далеко от образов и от кухни, чтобы молоко не кисло.
Через  три года по весне воротился Петр, мой любезный жених, был он жив и здрав, привез мне гостинцев из чужих земель. Два дня ходил на мою могилу, я обнимала его, и он меня чуял, но не убегал, а говорил со мной, хоть и не мог слышать, что я ему отвечаю.
По весне он женился на моей сестре Ганне – ей только-только тоже исполнилось 16. На неё надели мою рубашку, которую я расшила цветами для моей свадьбы, мои юбки, даже мониста на шею были моими. И простыни в сундуках с приданым были те, что я сама обшила кружевом.
Я зашла вслед за нею в церковь, и шальная мысль мелькнула у меня: если я встану между женихом и невестой, будет ли так, что поп повенчает с Петром меня? Я приблизилась к ним, а потом услышала: не надо, дочка. Обернулась – мать говорит со мною как с живой.
Ничего не воротишь, ничего не исправишь, земля взяла тебя, всё прошло. Не плачь, дочка, не плачь, родная, пожалей себя, сестру и меня.
Зимой мать преставилась, а я ее уже ждала. Одну меня на ту сторону не пускали, а с мамою всюду пустят.