*от автора: по задумке не так важно, была ли по факту измена или нет(если и была, то не с Тоней же, мало ли к кому Петр до утра ходил, может, ему флаер на стриптиз подвалил), важно, что Женя как умная Эльза из сказки уже придумала себе, как у нее начинают отбирать мужа и уводить на веревочке. для нее измена - это первая ступенька сложной интриги по отбиванию мужей.

**у меня сейчас дичайшее искушение вписать после убегания Жени из тониного подъезда, что она подумала и вернулась за туфлей XD

Текст к межфорумной масс-дуэли Путешествие на край тьмы.
Тему смешала с названием и называть текст никак не буду.

Остров Рюкотан походил на плавник, оторванный у рыбы-Камчатки, который течением стремительно уносит в океан.
Это сравнение Андрей записал себе в блокнот на будущее, когда июньский ветер с катера истрепал его японскую непромокаемую куртку. На острове дожидались койка в общем вагончике и работа, что сорвали его с места и заставили лететь прямиком на раскопки.
А еще, Андрей надеялся, дожидалась его Ира, с чьей легкой руки и завертелась работа, и нашелся вагончик, и подходящий катер ухватил его в поселке.
И когда, изрядно озябший, он добрался до лагеря, тот был окутан вязким сумраком, а земля под ногами покрылась легкой и непостоянной ледяной корочкой.
Ира только что проявила снимки и вытирала руки о старое полосатое полотенце, переброшенное через плечо.
Вместо приветствия она вынесла Андрею глянцевую пачку фотографий, четких, крупных, с повторяющейся чередой захоронений в земляных чашах, обложенных белыми крапинами ракушек.
- То ли Дзёмон, то ли Охотская культура… а ведь Сергей Львович мне так и не объяснил толком, что у вас тут за детектив, - Андрей почесал заросший подбородок и заскучал по электробритве, впопыхах оставленной ещё в Магадане. - А что нашли странного-то?
Ира расстелила кусок брезента у фотопалатки и разложила фотографии на несколько неровных кучек. Придавила камнями и водрузила на брезентовый край фонарь.
- Одиннадцать повторяющихся захоронений в одном слое, - сказала она и затянулась сигаретой. - Все одного типа, со следами кожано-деревянных доспехов, наконечниками стрел. И есть двенадцатое. Очень типичное для айнов, но со своим прибамбасом. Не поверишь - воздушное.
- Воздушное? Что, две тысячи лет на дереве висело? - не поверил Андрей, а сигарету у нее отнял и закурил сам. Ира не обиделась - то была их старая игра, еще с истфака.
Ветер полоскал полотенце на ее плече и бил истрепавшимся краем о спину.
- Ну, сколько висело, столько висело. Потом дерево упало. Потом его засыпало камнями. А теперь прибамбас: сначала это был мешок обугленных костей.
***
Амлан камлал с наступлением сумерек, когда первые волны темноты поползли по земле, затаившись между камнями.
В руках он сжимал небольшой кожаный барабанчик и заячью лапку.
Три костра - для каждого из духов леса - потрескивали позади.
Оюру было холодно и неловко сидеть на корточках в общем круге и просто молчать -  подводили беспокойные ноги, какие бывают у юношей в пору посвящения. Они должны были врасти в землю в благоговении перед шаманом, который своими ногами попирал подземный мир, телом вертелся в наземном, а головой уходил в поднебесный. Должны были, но не врастали, а ерзали, и уханье шаманьего голоса вторгалось в привычные звуки леса.
Прочие воины на поляне смиренно сидели и монотонно раскачивались в такт барабанчику.
Оюр старался - раскачивался вместе со всеми, чтобы не выделяться, и ждал, когда можно будет спросить, вернётся ли ушедший на битву Ителем, которого Амлан сегодня проводил в другой мир.
Все, кто уходил туда, остались там - сторожить ползущее из подземного мира ненасытное чудовище, что было в родстве со смертью и насылало на остров болезни и холод.
Люди рыли глубокие ямы, чтобы складывать здешние тела, покинутые душами.
Сегодня выпала очередь Ителема отправиться под землю. Его снарядили.
Ителем кашлял от дыма и кожа его горела, будто от предчувствия битвы.
В ритуальном полусне он послушно спустился в яму, и шаман, проводив его размеренным, заунывным пением, встал на страже миров, чтобы показывать дорогу.
В том, другом, мире у души Ителема будет новое, сильное тело, могучее оружие, и все самое лучшее, что люди положат в могилу. И тогда он пойдет и убьет чудовище, насылающее холод и голод. И в силок пойдет птица, в сеть - рыба, олени приведут оленят, а медведи - медвежат.
Тут и будет ждать Ителема шаман, чтобы встретить и вернуть на землю невредимым и исцеленным.
Так сообщили Амлану духи, страшные, грозные, живущие далеко в облаках и глубоко под корнями, самые старые и старшие духи над всеми, что населяли мир, Амлан передал их слова людям, а Оюр запомнил и надеялся увидеть все воочию.
Никто не осмеливался перечить шаману, когда тот пронзительным взглядом смотрел в глаза человека, ловил его движения, чуял мысли и знал про него все, даже то, чего тот и сам не знает.
Сколько Оюр помнил, ни разу духи не подводили Амлана, однажды одарив умением видеть и слышать больше, чем другие. Потому он и был шаманом, что знал, как и когда с ними заговорить, что спросить, как улестить.
Сейчас его редкий дар служил людям - призывал помощь в бою и испрашивал совета для победы. На нее, скорую и решающую, надеялся и сам Оюр, потому что по осени похоронил трёх братьев.
Барабанчик умолк.
Амлана не было видно.
Но вот он появился из темноты и дыма, не открывая глаз, и пение возобновилось в другом, пробуждающем ритме.
Нарисованные углем на внешней стороне век, зрачки все еще следили за множеством невидимых чудовищ. Затем Амлан умолк, остановил свой шаг и удары в барабанчик, открыл глаза и сказал:
- Люди! Я видел Ителема. Что вы хотите узнать?
Лицо его было как камни у его ног - неподвижное и будто потрескавшееся от морщин. Сам Амлан казался огромным, вернувшись из-под земли, и его тень тоже казалась длинной, преследующей его из подземного мира тварью.
- Домашние духи велели спросить, вернётся ли Ителем, - неторопливо, как было заведено по ритуалу, ответил старейшина.
Насколько Оюр знал, у духов хранились ответы на все вопросы и потому они велели людям делать правильные вещи.
С подсказки духов люди сели в каяки, приплыли на остров. Затем выкопали дома и нагородили частокол. Так родилось городище.
Духи велели охотиться и приносить им в жертву медведя, чтобы они были сильными, сытыми и защитили людей от других, не домашних духов, а шкуру возвращать обратно - хозяину леса, духу опасному, но простодушному.
Так медведь стал покровителем городища.
Все хоть раз слышали, как духи снисходят на них, даже дети, заблудившись в лесу, а потом найдя верную дорогу, рассказывали, что их вел голос.
Но чаще других, лучше других разбирал голоса шаман.
- Мои духи, - сказал Амлан, обращая внимание, что духи, с которыми он говорил, не чета духам старейшины, - сказали, что Ителем храбро бился и сильно ранил чудовище, но ему трудно. Вчетвером наши воины удерживают его натиск, но требуется помощь ещё одного.
Слова разнеслись в безропотной тишине.
Старейшина хмуро опустил голову на грудь в знак того, что принял послание.
Амлан отложил свой барабан и затушил каждый из костров, заволакивая поляну чадом и шипением, и наконец-то можно было встать, но вскакивать и торопиться куда-то Оюру уже не хотелось.
***

Раскопки поутру представились Андрею зрелищем не величественным, а скорее убогим.
Вместо восторга первооткрывателя он ощутил брезгливость уборщика: на несколько километров вперед уходили ямы в плохо оттаявшей земле, со следами старых костей и осколками утвари, позеленевшей от времени.
Сергей Львович выкарабкался навстречу из ближайшего огороженного квадрата, где орудовал щеткой.
- А... господин корреспондент пожаловал, - ворчливо сказал он, - только зачем?
- Договор у нас, - Андрей невозмутимо пожал его испачканную руку и испачкался сам, - вы копаете, “Геоглобус” про вас пишет. Мы строим догадки, рекламируем ваше предприятие, рассказываем миру, что вы вообще есть. Всячески мешаем вам по согласованию с музеем, набиваем оскомину и задаем неудобные вопросы. А то мир не слишком-то любопытный до таких вещей, если не состроить сенсацию.
- Ну вот вам сенсация, - Сергей Львович посмотрел на солнце, неумолимо движущееся все выше. К полудню прохладное утро грозилось разгорячиться, и тогда каждая голова рисковала превратиться в сковородку. - Вы же привезли сигарет? А то провиантщики их доставляют пореже журналистов.
Из куртки Андрей выудил “Кент”, как свой пропуск на территорию будущей статьи.
Сергей Львович, многолетний фанат “Беломора”, только вздохнул, осуждающе поцокав языком на модную зарубежную отраву.
- Сенсация есть. Вот копаете вы, много лет копаете, ищете по крупинке, вгрызаетесь в чужую жизнь многовековой давности, как будто в шкафу ищете новогодние игрушки - где-то они должны там быть, вы точно знаете. А потом находите такую редкую, дореволюционную еще елочную конфету - а куда ее вешали, так и не знаете, потому что вокруг вас всегда были шарики, фонарики, шишки.
- И что же за конфету вы откопали?
Сергей Львович хитро прищурился сквозь выдыхаемый дым.
- Вкусную конфету мы откопали, Андрей Андреич. Информативную. Я смею предполагать, что мы наткнулись на массовое ритуальное погребение. Не один воин - одиннадцать. Все молодцы, в полном облачении. В чешуе как жар горя, практически. Цепочкой улеглись вдоль острова, будто кто-то поставил строй часовых. Будто что-то они тут обороняют.
- И что же?
- А вот что же, - Сергей Львович досмаковал окурок до самого фильтра и затушил о подошву, - я просто теряюсь в догадках.

***
Сестры опоясали Оюра кожаной набедренной повязкой и раскрасили его лицо. Других взрослых мужчин, способных поднять оружие, в городище не осталось.
Один за другим воины отправились в подземный мир и улеглись в выложенных ракушками ямах. Старейшина, словно старый седой медведь, ушел на битву последним, когда в лесах созрел орех, а рыба так и не пришла в сети.
Оюр не успел выкопать свой дом и жениться, он не успел даже об этом подумать и думал сейчас, когда его облачали в деревянные щитки, в кожаный нагрудник, прилаживали к поясу колчан, давали в руки лук, нож и гарпун.
Ему казалось, он остался один, последний мужчина на земле, а чудовище, все ещё раненное, удерживаемое одиннадцатью воинами, окутывало землю своим смертоносным дыханием и все так же не хотело умирать.
Оторванные водой от большой земли, люди боролись и уходили по одиночке.
Шаман появлялся в городище, чтобы лечить больных, изгоняя мелких и пакостливых духов из жилища, и самоотверженно отправлялся в другой мир каждое новолуние, чтобы  принести свежие вести. Чудовище все ещё жило, медленно истекая кровью, и не хватало одной последней стрелы, чтобы пронзить его сердце.
Оюр хорошо стрелял, хотя он и не попадал птице в глаз, а на пристрелке - в жёлудь, но надеялся, что сердце у чудовища больше жёлудя и точно больше птичьего глаза.
Оюр вырос. У него начала пробиваться борода, которую некому было заметить, кроме оставшихся в городище женщин, детей и старухи Нары.
Все чаще Оюр ожидал, отправляясь на охоту, что он услышит отчётливый звук в своей голове, что духи наконец обратятся к нему и голос, подобный тому, что повел в бой старейшину, поведет его. Даже если никто не научит его превращаться в ворона, разбирать разговоры зверей и птиц или дышать под водой словно рыба, ему должны дать больше сил для победы, потому что кроме него никого не осталось.
Жена старейшины, оставшись главной в поселении, взяла домашних духов на себя. Они велели ей собирать больше запасов на зиму и вырыть ямы для хранения. Духи потребовали от остальных людей затоптать старые дома ушедших воинов и переселиться в дом охотников, а частокол вкопать поближе к дому.
Но к Оюру духи оставались пренебрежительны.
Они продолжали молчать даже тогда, кода он в одиночестве шел тропой к становищу шамана, минуя череду могил у лесной кромки. Она тянулась стрелой через остров, пронзая его насквозь в пологой части, где можно было рыть землю. В гористой обитали коварные духи воздуха, сбрасывающие камни и мягкой почвы не было.
Амлан дожидался Оюра с туеском жира. Хотя звери в этот год попадались худые, шамана не оставляли внакладе, кормили лучше других и приносили то, что он требовал. Жиром Амлан густо смазал доспех - чтобы Оюр, завершив дело, смог выскользнуть из лап чудовища. Перед входом в жилище он развел три костра - для каждого из миров, а на пояс повесил тяжелый ритуальный топор.
- Садись. Молчи, - первым делом предупредил шаман. - Закрывай глаза и слушай. Ты пойдешь в мир духов, и по дороге можешь сжечь свои глаза.
Оюр послушно выполнял. Уселся, куда требовал Амлан. Молчал. Закрыл глаза.
Слушал монотонный гул голоса и мерные удары в барабанчик, и все боялся заснуть перед первой битвой, все ждал духов, что заговорят с ним.
Но вот стук заячей лапки о натянутую кожу стих.
- Иди за мной, - потребовал приглушённый шаманий шепот. Оюр слышал его так явно, будто Амлан стоял прямо перед ним, и удивлённо двинулся на звук.
Свой путь он представлял себе не так.
Оюр много раз думал, как будет его душа расставаться с телом, которое надо уложить в яму, как будет она блуждать и что увидит во тьме, когда очутится в подземном мире, как будет искать она сердце чудовища, как будет целиться без глаз, когда кругом звуки ошеломляющи и царят болотистая тьма и зловоние.
Но окружал его живой, занятый своим делом, лес, и потрескивал за спиной костер. Шаги шамана под воспрявший барабан остро слышались в полной темноте. Под хруст валежника нога Оюра угодила в пустоту и он рухнул на дно ямы, приземлившись на колени.
Барабанчик снова замолчал, притаился, и послышалось, как шаман прыгает следом за ним, а ещё - скрежет ракушек все того же, здешнего, мира под его ногой и как со свистом разрубает воздух топор.
Больше не думая ни о чем, Оюр уклонился, упал на бок, перекатился, сломав рог притороченного к спине лука.
А открыв глаза увидел лишь мелькнувшее лезвие, метнулся к краю ямы, по откосу вскарабкался наверх и помчался напролом через заросли орешника, чтобы выскочить посреди опустевшей поляны с тремя кострами.
Пахло лесом и дымом, горящими травами и подпаленной шерстью.
Пахло человеческим обиталищем.
Под ногами шуршали прошлогодние листья.
Мир вокруг Оюра не был подземным, но за спиной уже слышались тяжелые поступь и дыхание того, кто выскользнул следом за ним.
Оюр отступил под защиту огня, развернулся навстречу и в отблесках костра различил лицо Амлана, лишенное всякого выражения, а еще - древко топора в его руках.
***
- В упор не вижу никакой осмысленности в этой череде, а главное - в ее финале, - жаловалась Андрею Ира за тарелкой густой гречневой каши. Ее лоб пересекала морщина, - и когда только успела углубиться? а вместе со лбом пресекала и последние романтические порывы, сохранившиеся со студенчества.
Андрей годами помнил, какой она была: сначала на истфаке - маленькая строгая девушка с косой, потом, когда он перевелся, в стройотряде - с командным голосом и все такая же маленькая, но в больших матерчатых рукавицах, для всех одного размера - и для ее руки, и для его лапищи. Он помнил и надеялся, что стройотряды - это навсегда, и поселившись однажды в душе, они эту девушку, эту женщину приберегают для него, бродяги с блокнотом, в той прекрасной неизменности, которой он когда-то любовался и которую оставил на мгновение, а в мгновение как-то уместилось двадцать лет с редкими телефонными звонками и перепиской по работе.
“Старею, - думал Андрей, - старею, становлюсь сентиментальным. Пускаюсь в путешествия за прошлым.
О человек, какого рожна ты так веришь в знаки судьбы? Зачем тебе перекладывать все свои глупости на волю случая, как будто тебе нужна некая сила, несущая ответственность за все, что с тобой происходит?
Что ты, лысеющий дурак, хотел здесь найти?
Услышал звонок и в Визбора решил поиграть, поехать за туманом. За гречневой кашей, за девушкой с косой. А каша-то у нее подгорает, да и коса давно острижена”.
- А помнишь, Ир, мы с тобой любили... бессмысленно гадать? - сказал Андрей, вылавливая ложечкой остатки прижарившейся тушенки. - Так радовались, когда догадывались до чьей-нибудь теории. Вот и давай снова будем. Расскажи мне свою гипотезу, для чего это все могло понадобиться? Случился мор и унес все взрослое население?
- Меня интересует, кто свернул шеи и выложил взрослых мужчин в линеечку, - скупо напомнила Ира, загрубевшей рукой отламывая хлеб. Не маленькая - плотная и невысокая, не строгая - а грубоватая и неразговорчивая, и совсем не нуждающаяся в его большой покровительственной руке.
- А нападение другого племени?
- Нет, - Ира собрала тарелки и в тазик бухнула свежего кипятка, как могла бы делать в пятиэтажной хрущевке, где ЖЭК отключил горячую воду на лето. Сквозь куцую походную романтику на Андрея отчетливо пахнуло обыденностью, но обыденностью чужой и давно устоявшейся без его участия. - Тогда была бы беспорядочная свалка костей. Нет, их убили свои. Может, приносили жертву священному медведю, хотя, айны, родство с которыми мы предполагаем в них найти, приносили в жертву самого медведя.
- Древние люди были мудрее нас, - Андрей рассмеялся, сгоняя рукавом крошки хлеба со стола, - не убивали друг друга почем зря. Только с высокой целью. Только ради медведя.
Как и давным-давно Ира от души шлёпнула его тряпкой, чтобы не ёрничал.
***
- Ты, - прохрипел Оюр, припадая на одно колено. Жир заставил лезвие топора скользить, но шаман схватил горящую головешку из костра. Страшная догадка заставила Оюра содрогнуться: - Тебя обуяло чудовище?
- Нет чудовища, - сказал Амлан, проходя по кругу, чтобы лучше прицелиться - либо топор должен был попасть по ногам, либо головешка ударить по корпусу, а потом жир бы занялся, словно Оюра сунули в пасть огромного огнедышащего зверя. - Ты слышишь духов, Оюр?
- Нет, - честно сказал Оюр, - не слышу.
Амлан замолчал, вглядываясь в его лицо с недоверием и как будто со звериной, чужой и непонятной радостью. Казалось, сейчас он воспользуется этим постыдным признанием и призовет всех духов из нижнего и верхнего мира себе на помощь, пока глухой к ним, не готовый к такому бою Оюр будет бестолково топтаться на поляне.
- И я не слышу, - на лицо Амлана, освещенное всполохами огня, вернулось это безразличное выражение. - А если нет никаких духов? Если мы одни в этом мире? Ты один, я один. И смерть. Понимаешь?
Оюр не понимал.
Чудовище, должно быть, пробралось на землю, утащив душу Амлана и лишив его, и без того одинокого, последнего союзника.
- Другие слышат духов, - осторожно сказал Оюр, пытаясь нащупать нож на поясе, но пальцы скользили по жиру, густо смазавшему доспех. - Почему ты убил всех?
- Потому что мог, - Амлан остановился, тяжело дыша, и приготовился к новому броску. - Если я в мире один, кто мне запретит? Если ты в мире один, зачем ты вообще нужен?
- Чтобы убить тебя! - крикнул Оюр, швыряя колчан стрел противнику в лицо. Тот отмахнулся и выронил головешку под ноги, и вокруг них вспыхнула поляна, заволоклась чадом от ломкого сухостоя и прелых листьев.
Большой, грузный, Амлан тоже мог бы быть воином, но нерасторопная жизнь лишила его ловкости.
На свой счёт Оюр не обольщался - из всех, кто был здесь до него, он оказался самым младшим, но его дыхание было легче, а ноги, быстрые ноги, позволяли вовремя уйти от удара, приближаться и удаляться, изматывая противника.
Огонь был опасен, но Амлан задыхался. Мелькал его топор, когда в броске шаман пытался напасть и терял силы. Оюр кашлял и боялся, что огонь переметнется на него и тогда чудовище победит, и значит, все было напрасно.
Огонь охватил охапки валежника по краям поляны, забрался на верхушку жилища шамана и воздух наполнился запахом горелых шкур.
Что-то дернуло Оюра - но не духи - голова его была холодна и не наполнена гулом. Ни единого голоса, кроме собственного, он не слышал. А собственный голос сказал ему: вот там полоска просвета, там берег, там вода.
Пытаясь отступить, на ходу Оюр развязал завязки деревянных щитков и бросил их в огонь.
Из завесы дыма Амлан с хрипом упал перед ним - вниз почерневшим лицом и пополз вперед, подтягивая грузное тело за древком топора.
С мгновение Оюр медлил, ожидая хоть один, хоть самый отдаленный голос духов, который скажет, что будет правильно.
Но Амлан хрипел и полз, огонь трещал и Оюр вонзил гарпун в его спину, а затем побежал к берегу.

Солнышко,
речь о том, как шаман описывал состояние бойцов в ином мире.


Ну, и предположение, что один какой-то человек обрёл ясность сознания, и оттуда-то всё и пошло, ближе к художественному упрощению

Я таки согласна. Проблески сознания могли веками формироваться, но века фиг запихнешь в текст так, чтобы обратить на что-то внимание.

Думаю, если чуть больше раскрыть современных персонажей вместо того, чтобы противопоставлять правду догадкам, получится вообще идеально

Тогда надо бы отдохнуть от текста, что ли. Передохнуть

Шпашиба!

текст с турнира на другом ресурсе. отредактированная версия, но мало ли.
пусть лежит здесь.

Наследник

В 1629 году Винченцо, сын Галилея, женился и поселился у отца. В следующем году у Галилея появился внук, названный в его честь.
Энциклопедические данные.

В Арчетри аббат Арно приехал поздней ночью, и с его приездом над знакомым домом взошла бледная луна, как молчаливый соглядатай.
Он постучался тихо и робко, скромным просителем, но то была обманчивая робость.
Хозяин шел к двери неторопливо - оттягивал момент, когда придется продемонстрировать обедневшее жилище.
Слуг в доме не водилось, но лакей имелся у самого аббата Арно. Он охотно помог своему господину снять дорожный плащ и ловко разгрузил карету.
— Вы возмужали, друг мой, — произнес аббат, следом за хозяином поднимаясь на галерею второго этажа.
Последний раз аббат Арно посещал Арчетри, чтобы подписать заключение о смерти прежнего владельца дома. Он не застал печального момента, и совсем другой иезуит подготовил бумаги, которые следовало заверить двум свидетелям.
Аббат Арно опоздал.
В ту пору нынешний хозяин находился под присмотром кормилицы, среди флорентийских кружевных пелёнок, и потому ласковое “друг мой” ничего не значило.
Для Церкви в делах документальных аббат Арно был незаменим.
Его прекрасная память, не подпорченная годами, напоминала толстый каталог. Туда своевременно попадали полезные сведения о человеческих слабостях и проступках. Недаром его визитов в этот дом состоялось изрядное количество.
Хозяин поспешно и пренебрежительно миновал портреты, украшавшие коридор, небольшие камерные изображения — дань памяти о былом достатке.
Свет от огарка успевал лизнуть их и вновь пропадал.
Тьма тут же поглощала лица, сродни течению времени: сначала скрылся малоизвестный прадед, потом грандиозный дед со всей его скандальной славой, затем обе добропорядочные тетушки, отец — наследник увядшей славы, и сам хозяин дома в счастливом младенчестве, еще не ведающий, что ему достанутся упадок и забвение...
— В прошлый раз вы видели меня ребенком, — хозяин ответил после долгой паузы. То ли мысли его унеслись далеко отсюда, то ли он старательно выбирал слова.
Аббат Арно покровительственно улыбнулся, не подавая виду, что пытается подавить нарастающее разочарование.
В этом доме он провел много увлекательных бесед с узником, кипевшим гениальными,
сумасбродными идеями. Тогда аббат Арно был еще крепок, а узник — уже стар и болен, но, как любой старик, хитрил, пытаясь выторговать снисхождение.
Учёный талант шел рука об руку с упрямой одержимостью, и с годами одержимость брала верх.
Аббат Арно всего раз попался на удочку старческой слабости, выхлопотал разрешение на выезд к доктору во Флоренцию, — и вот его собеседник превратился в противника и подговорил учеников переправить свой труд — крамольные, дерзкие размышления — в Лейден.
Этот плевок в лицо Церкви похоронил надежды аббата Арно на гладкий путь по карьерной лестнице. Как и прежде, он оставался сборщиком ценной информации, но на безупречной репутации расплылось досадное пятно.
Церковь выразила свое глубочайшее сожаление и ужесточила заключение в Арчетри, а аббата — искупления ради — послала сообщить учёному наглецу, что плен продолжается.
Старик, давно умерший и проклятый, был в ту пору львом, полным ярости. Противодействие ему будоражило, пьянило азартом сражения.
Его львёнок больше походил на крысу.
***
Хозяин сам накрыл поздний стол, поставив перед гостем хлеб, сыр, худого цыпленка и бутылку тосканского вина. Ее единственную украшали старость и паутина.
В хозяйских движениях читалась угодливость, во взгляде — обеспокоенное ожидание.
Колокол францисканского монастыря печально напомнил об обете бедности, реющим над домом, и аббат приобщился к пище с видом, что делает исключение — исключительно из уважения к гостеприимству.
Лицо хозяина было невыразительно и скучно. Природа безжалостно обошлась с воспоминаниями аббата Арно: он искал в знакомых чертах хотя бы тлеющий уголёк фамильного гения, но напрасно. С такими лицами рождались сыновья бакалейщиков или ростовщиков.
— Пожалуй, — благодушно сказал аббат Арно, пригубив вина, — вам стоит присоединиться ко мне. Не следует так жадно смотреть мне в рот, будто я откушу и проглочу вашу голову. Мы, то есть Церковь и я, долгое время присматривали за вашим семейством. Иной раз мы проявляли избыточную опеку, но всё, что мы делали —  делали во благо. Непослушание требует наказания.
Но сейчас, именно сейчас мы пришли к вам не с войной. Настало время преломления хлеба.
— Полностью согласен с вами, Ваше преподобие, — ответил хозяин, послушно переломил горбушку на две части, но не спешил со своим куском.
Аббат помедлил, дожидаясь пока лакей наполнит вином ещё один стакан.
— До меня дошли слухи, что вы хотите не просто принять постриг. Вы жаждете попасть в общество Иисуса, не смущаясь мелочами. Вас не страшит долгое обучение, вы не привязаны к мирским радостям и отсутствие средств лишь подстегивает ваш интерес. Вы так отчаянны в своем желании, что написали мне письмо.
— И вот вы здесь…
— И вот я здесь. Я нахожу, что ваше рвение похвально… но не лишено фамильной дерзости. А она, как вам известно, допустима только в определенных пределах.
Аббат Арно хищно прикончил цыпленка, недвусмысленно демонстрируя свой подход к укрощению строптивых.
Хозяин дома уставился на трещину в столешнице и склонил голову. Он все ещё не произвел на аббата впечатление ни человека умного, ни человека глупого. Он был слишком молод, чтобы оказаться человеком опытным, расчетливым, а значит, либо полезным, либо опасным.
— Но все же вы здесь, — звук этого голоса напомнил аббату Арно об амбициях и тщеславии, свойственных юности. О том, что каждый лисенок, — нет, не львёнок, львы все же безрассудны и неосмотрительны, — мнит себя хитрее старой лисицы.
Позабытый дух охоты заставил аббата присмотреться к собеседнику пристальнее. Ему чудилась прелюбопытная двоякость.
Худоба хозяина происходила либо от недоедания, либо от аскезы. Поздний визит оторвал его от молитвы в домашней часовне, и это произвело на аббата благоприятное впечатление.
Пристальный, надоедливый взгляд хозяина мог выдавать природную пытливость либо недоверчивость, а мог и обнажать глубокую страсть к религии, страж которой сидел прямо перед ним. Тяжелые надбровные дуги напускали тень на глубоко посаженные глаза, и тень эта беспокоила аббата.
Хозяин был словно кусок мозаики, выпавший со стены, но в каком месте его следовало приладить?
— Вы, верно, полагаете, что я прибыл продать вам желанное место и лишь тяну с ценой для лучшего торга? ...и вы правы, —  произнес аббат Арно. — Церковь даёт мне такие полномочия. Частенько ей нужны услуги. Сейчас вы спросите меня о том, какую услугу могли бы оказать ей вы. А я отвечу, что это сущий пустяк.
— Зачем же пустяк, Ваше преподобие, когда я на многое готов? — хозяин вскинул голову.
Отголоски дерзости, — удовлетворенно отметил аббат Арно. От вина и пищи по телу разливалось сытое довольство. Он сложил перед собой руки и подался вперёд.
— Ваш дед добавил к одному из последних своих трудов две главы, но не успел издать. Он писал их в этих самых стенах, долго и старательно. Свой труд он скрывал от инквизиции. Такие вещи не пропадают. Их бережно хранят потомки и дорого продают. Я готов купить эти рукописи.
Хозяин позволил себе улыбнуться впервые с момента встречи, и аббат удивлённо заметил в его улыбке превосходство:
— Вы готовы купить крамольные труды? И дорого они стоят сейчас, когда вы давным-давно одержали победу над их автором?
— Не так дорого, чтобы окончательно поправить ваши дела, друг мой, но достаточно, чтобы помочь вам выбрать верную сторону и искупить заблуждения вашего почтенного предка.
— Ваш старый враг мертв, — сказал хозяин, с ненавистью уставившись в темноту стен, словно оттуда за ним наблюдали и присматривали. — А все, что мертво, безопасно, не правда ли?
— Увы, не правда, — аббат Арно проследил за направлением его взгляда и впервые задумался о том, что тяжесть имени, должно быть, рано ссутулила плечи хозяина, прикрытые подержанным платьем. В этом доме повсюду чудился властный дух гениального сумасброда. Казалось, он остался здесь навечно и сам превратился в надзирателя.
— Он мертв, а вы живы и совсем не спешите примерить рясу босоногих братьев из соседнего монастыря. Отчего же? Что до мертвых врагов — Церковь щепетильно относится ко всему, что связано с ее врагами, даже мертвыми. Вы хотите знать, насколько дорого стоят эти рукописи? Они помогут карьере некоего Галилео Галилея, но не мятежника, поправшего религиозные основы, а совсем другого Галилео. Например, смиренного брата в обществе Иисуса. И этот Галилей наконец подтвердит, что истину об устройстве мира знает только Церковь. Он может стать великим, всеми уважаемым человеком. Однажды он может быть даже причислен к лику святых... Иезуитская сутана стоит одного, но неординарного шага. Одной жертвы. Отдайте мне эти бумаги.
— Я сожалею, — сказал хозяин дома в Арчетри, поднявшись с места, и помешал кочергой остывший уголь в камине. — Вы нигде не найдете эти рукописи. Я сжёг все, что нашел, пока не убедился, что в этом доме не осталось ничего от моего деда. Более полезной жертвы Церковь не может от меня потребовать. Более преданного слуги не сможет получить…И потому общество Иисуса, а может, и сама Церковь в долгу у меня. И могла бы в знак признательности наградить — приняв в этот особенный орден.
Аббат Арно со скрипом отодвинул стул от стола и резко распрямился, невзирая на грузность и артрит, которые с возрастом всюду следовали за ним, как старые голодные собаки. Дыхание его стало тяжёлым, взволнованным и одышливым. В висках забилась жилка, зазвенело в ушах.
В вине он почувствовал вкус желчи от охватившего его гнева.
Господи, не введи во грех, — беззвучно вздохнул он. — Слово, что Ты мне дашь, будет бич наказующий.
— Я полагал, что вы хитрец, — сказал аббат. — Я надеялся на это. Но вы глупец, и  ваши притязания самонадеянны и беспочвенны. В обществе Иисуса вам места не найдется. Вас назовут безумцем. В историю вы войдете религиозным фанатиком.
— Но все же я войду в историю, — хозяин дома упрямо вскинул подбородок.
Не этого ли сопротивления ты хотел? — спросил себя аббат Арно.
— Не более, чем на две строчки, — мстительно усмехаясь, подытожил он. — Мы об этом позаботимся. Я и Церковь.

Тедди-Ло, напомни, где были корявости, для обратной связи.
я там редактировала немного.

это следствие нерегулярных занятий писаниной.
никакого стремления к циклам. третий этюд является третьим просто по времени написания.

а нужно было спорить?
этот этюд один из самых неудачных - никто из прочитавших его не видит того, что я хотела выразить, а значит, выразительным он не получился.
однажды меня накрыло мыслью, что если вдруг война, то никто не предупредит меня, чтобы я вышла из туалета прежде, чем на него упадет бомба. или успела проснуться. или одеться. можно умереть не только совсем не героически, но и очень нелепо, бесполезно и безобразно. как последний дурак. этого даже в фильмах про катастрофы не показывают. и моей целью была передача паники перед тем, что а вдруг, а если? но паники в тексте нет, нет и предчувствия страха, чаще всего предполагают сатиру или мысль, что война это плохо.