Ремонт Приборов:
   
     Нет, не безумная ткачиха
     блуждает в кипах полотна -
     ко мне приходит тихо-тихо
     подруга старая одна,

     в свечном огне, в кухонном дыме
     играет пальцами худыми,
     свистит растительный мотив,
     к коленям голову склонив.

     Я принесу вина и чая,
     в неузнаваемой ночи
     простую гостью угощая
     всем, что имеется в печи,

     но в город честный, город зыбкий,
     где алкоголик и бедняк,
     она уходит без улыбки,
     благословенья не приняв,

     и вслед за нею, в сердце ранен,
     влачится по чужой земле
     на тонких ножках горожанин,
     почти невидимый во мгле.

еще Цветков:

утро вечер чет да нечет
на заре заводит кочет
перед сумерками кречет
вниз на звук где дичь щебечет
по ночам сверчок стрекочет
срок не точен день не начат
в лунном омуте умыться
отчего ребенок плачет
вор вокруг или убийца
топора в руках не прячет

что все это вместе значит

снова в спину сноп картечи дар внезапной русской речи даль иванович владимир соловей максимыч горький петр степаныч верховенский суслик в свист над теплой норкой все животные природы проносящиеся мимо словно точные приборы пульс отсчитывают мира в чаще млечные собачки собирают гриб с малиной выстлав солнышком лукошко прав топор и труп окрошка грот с аскольдовой могилой снег иванович ложится на валдайские просторы птичьи стаи волчьи своры леший пустоши владелец чей убийца на свободе почему завыл младенец привидение в соборе днем и ночью череп с течью как поступим с отчей речью как нам быть с постылым словом скарб в баулы собираем пробил срок припасть к основам расставаться с милым краем ночевать в приятной ницце но с картечью в пояснице

чет да нечет вечер утро
звезды в пруд стремглав сгорая
кто трусы развесил мудро
на веревке вдоль сарая
плесень в летописный свиток
участковый в ступе скачет
догадайся с трех попыток
почему младенец плачет
почему во рту ворона
но рукой нельзя потрогать
вечер полночь полвторого
вот из ходиков по локоть
в жирной перхоти кукушка

сколько их куда им нужно

кругом головы насколько в облака уходят ели мы зарыли здесь аскольда мы верстовскому подпели из бревна точили бога ели мыло но немного после сруб тесали хитрый васильки на ставнях даже в нем младенец тот димитрий дремлет с дыркой в фюзеляже весь дитя добра и света рифму рвением не вымучь мы потом ему за это дали отчество максимыч пароход плывет по волге пионер в сортире летом царский сын на сером волке все к максимычу с приветом сам в слезах любовью тронут и гагары тоже стонут хоть и дан отпор татарам но остались сами с носом как нам быть с заветным даром с неотвеченным вопросом правь дружина вниз по каме утлый гробик с детским фаршем ель торчком над облаками станет мять ее руками бог древесный в чине старшем нам чума его наградой мы всегда к нему с обидой

снег иванович не падай
бог васильевич не выдай

кому дыхания хватило?

а теперь до бесконца буду ходить кругами: Айзенберг:

Дом, где словно стена пробита.
Дверь запирается так, для вида.
Всё качается, не пролей.
Всё ж таки надо держать правей,
если в мозгах пляска святого Витта.

Только шурум-бурум да шахсей-вахсей
и ни других гостей,
ни других новостей.
Мозг посылает одни депеши,
как заведённый, одни и те же
в адрес всей этой нечисти. Власти всей.

Это из воздуха на дворе,
полном политики словно гари,
передаётся: тире — тире
а произносится: твари — твари

Однодумы с белыми сачками бродят вдоль и около реки, — райскими занявшись пустяками, к лету отрастили плавники. Разогнав удильщиков курящих, хохот гонит мелкую волну, и следит испуганный ныряльщик, как русалка ползает по дну. Голову повинную глубо’ко опусти и жабрами дыши. Не слепит полуденное око. Крыльями касаются стрижи. Люди входят в воду, как в аптеку, поднимать со дна речную муть. Тридцать лет гляжу на эту реку, на не обмелевшую ничуть. Тридцать лет сквозь видимость и гнилость взгляды опускаю как весло. Зрение моё не помутилось, только пузырьками обросло.

последнее учил наизусть, но трещала голова и позор. зато отсюда накатал последний свой

Григорий Дашевский:

Память, ходи, как по парку прохожий,
хмурься, как злой белокурый идол,
строивший куры сменившим кожу
на шорох листьев и хвойных игл.

Нацепляя то те, то иные очи
искалеченных временем аллегорий,
помни только себя: курил, мол, ночью
на тусклом фоне чужого горя.

Белые вспышки и хрупкие линзы
жалости, давнего счастья, обиды.
Загнанной и бессловесной жизни
оцепеневшие виды.

Вдруг воспоминаний чужих прохлада,
общий шелест, кроме зевак и статуй.
Покачнись, заражаясь слабостью сада,
чем глазеть-коченеть под листвой, под утратой.